Этот подход был развит среди прочих Хансом-Хеннингом Шредером, который обнаружил в «новых рабочих» наряду с «новой бюрократией» два важных столпа сталинского господства: вследствие различного происхождения и опыта, согласно Шредеру, советский рабочий класс 1930-х гг. распался на многочисленные группы, которые совершенно по-разному реагировали на жизненные условия и идентификационные предложения руководства. В результате не было собственно рабочего класса как дееспособного политического субъекта, рабочие составляли легко управляемую массу, которая годилась на роль социального базиса сталинизма. В этих условиях организованное сопротивление в коллективной форме было больше невозможно. В то время как значительной части рабочих удалось избежать объятий системы политического и производственного господства, другие, верившие в светлое будущее, позволили увлечь себя программой индустриализации, стремясь использовать обещанные им возможности социального подъема и одобряя существующую политическую систему{1205}.
Таким образом, были обозначены слои, на которые опиралась сталинская система. Политический паралич вследствие раздробленности, а также одобрение системы в ответ на обещанные возможности социального взлета, безусловно, являются важными аспектами, но все же не достаточны для объяснения того, как функционировала система господства. Если мы хотим объяснить, почему и каким образом слои-столпы системы вольно или невольно, добровольно или принудительно способствовали стабилизации сталинского господства, мы должны поставить вопрос о том, как они пережили время первых пятилеток, как они держали себя в обществе и какие мотивы лежали в основе модели их социального поведения.
Исследования последних лет отвечали на эти вопросы противоречиво и, в конце концов, неубедительно. В 80-е гг. «ревизионисты» выдвигали на первый план «энтузиазм» молодых квалифицированных рабочих, воодушевленных идеей построения социализма, которые отправлялись в деревню, чтобы ускорить коллективизацию, и при этом не обращали внимания на материальные лишения{1206}. Другие отстаивали даже тезис, что широкие массы мирились с нуждой из внутреннего убеждения или даже «энтузиазма». Политическая гениальность сталинизма заключалась в том, что ему удалось пробудить такую энергию в миллионах людей{1207}.
Современные исследования привели к различным выводам. Дэвид Хоффманн изучил интеграцию сельских переселенцев в Москве и наглядно показал, как новые москвичи сопротивлялись официальной идеологии и сохраняли в городе свою доиндустриальную культуру и традиции. Они перенесли сюда свои сельские формы организации работы и сообщества, а также трудовые навыки, культурные формы и недоверие к властям{1208}.
Поспешно возведенные поселки рабочих в пригородах Москвы часто мало напоминали город: свиньи, куры и козы в жилищах отнюдь не были редкостью. Городские окрестности, где размещались переселенцы, сами находились в стадии изменения, здесь не было стабильной культуры, с которой вновь прибывшие могли бы ассимилироваться. Переехавшие в город крестьяне соединяли элементы крестьянской и городской культуры в зависимости от того, какие элементы соответствовали их потребностям и жизненным обстоятельствам. Традиции миграции и сельские связи сопровождали крестьян в городе, облегчая им переход к городской жизни{1209}.
Эти традиции определяли образцы труда и жилища, поддерживали сельские связи и элементы крестьянской культуры. Нехватка рабочей силы быль столь острой, что рабочие безнаказанно могли себе позволить многое. Когда их увольняли, они могли твердо рассчитывать, что через несколько дней устроятся на новом рабочем месте. Чаще всего смена места работы служила самым простым и безопасным способом обеспечить себе повышенную зарплату и лучшие условия труда. Режим был вынужден идти на уступки этой реальности. Правда, у него было достаточно власти, чтобы с помощью принуждения и материальных стимулов сделать новых рабочих послушными, но внешнее следование официальным нормам не может быть интерпретировано как верность и преданность. Хоффманн отвергает точку зрения, что рабочие глубоко прониклись официальными лозунгами или посвящали свою жизнь построению социализма{1210}.
Большинство рабочих публично вели себя в соответствии с официальными установками, внешне исполняя ту роль, которую от них ждали, но лишь немногие решались следовать модели ожесточенно работающего, приносящего себя в жертву трудящегося. Производительность труда в годы первой пятилетки понизилась, текучесть рабочей силы в 1930-х гг. оставалась весьма высокой. Большинство вчерашних крестьян не питало симпатий к советскому правительству. Правда, тем рабочим, кому удалось подняться наверх («поколение Брежнева»), была присуща вера, что система представляет их интересы, однако масса новых рабочих не придавала особого значения мифам и идеалам советской идеологии. Тяжелые условия жизни и труда не соответствовали официальному видению будущего. У рабочих существовал свой внутренний мир, в котором концептуализировалась жизнь{1211}.
Этот образ «крестьян-рабочих», более или менее успешно избегавших искусов системы и проявлявших лишь внешний конформизм, хотя и верно изображает один из сегментов реальности, но способен объяснить лишь ограниченный ареал. Данный подход помогает нам понять, как новые переселенцы адаптировались к городским условиям и обучались обращать заданные условия к своей пользе. Если неповиновение новых поселенцев было столь велико, а их готовность приспособиться к существующим условиям оказалась столь низка, и вместо новой солидарности возникли лишь конфликты между старыми и новыми рабочими, как это изображает Хоффманн, остается неясным, как же могла произойти их интеграция. Ни поведение широких слоев, придерживавшихся модели пассивноконформистского «соучастия», ни социальная позиция активной части рабочего класса, таким образом, не могут быть адекватно охарактеризованы{1212}.
Упомянутые стратегии рабочих, сводившиеся к обеспечению более сносных условий труда и развитию форм пассивного сопротивления, описывали и другие авторы, в частности Дональд Фильтцер и Кеннет Страус{1213}. Центр тяжести аргументации Страуса лежит, впрочем, в другой плоскости, а именно в анализе механизма интеграции миллионов сельских переселенцев в армию рабочего класса, которую он оценивает как решающий фактор стабилизации сталинского режима. Интеграция для этого автора значит много больше, чем фактор страха, энтузиазм, материальный интерес или возможность сделать карьеру. Как удалось показать Страусу, повседневная жизнь советского предприятия 1930-х гг. была отмечена многочисленными конфликтами между различными группами рабочих. Сконструированные режимом для классификации рабочих категории просоветский / антисоветский или пролетарский / антипролетарский в действительности оказались химерами. Конфликты возникали в большей мере между старыми и молодыми рабочими, горожанами и крестьянами, мужчинами и женщинами, причем эти категории фиксировались в самых разных комбинациях{1214}.
Для 1930-х гг. примечательно было постепенное слияние этих гетерогенных групп в новый рабочий класс. Решающим фактором этого процесса аккультурации и ассимиляции, согласно Страусу, послужила фабрика или предприятие как центр организации сообщества («community organizer»). В результате постепенно формировался слой квалифицированных рабочих со своей собственной идентичностью. Этот процесс слияния не был запланирован или инициирован «сверху», равно как не проводился осознанно и «снизу». Он являлся в большей мере следствием конфликта и компромисса на предприятии. Завод заботился обо всех сферах жизни рабочего: от жилья и столовых, домов отдыха, детских лагерей, садов, ясель, билетов в театры и кино до шахматных клубов, хоров, театральных кружков и футбольных команд. Все это едва могло покрыть самые скромные потребности и далеко отставало от спроса, однако способствовало возникновению чувства коллективизма{1215}.
