К этой истории предки наши присовокупили и стишок, из которого видно да и слышно тоже, сильно ли пришлась им по вкусу монашеская братия и бессовестная, бесстыдная жизнь, которую она ведет.

Не зря же папство связано с монашеством столь тесными узами, ведь и само оно обращено противу Господа нашего и его Слова. Значит, и монахи были и остаются исчадиями Сатаны.

Нескольким молодым монахам, только что посвященным в послушники, задали однажды вопрос, не доводилось ли им еще затаскивать хорошеньких девиц к себе в кельи. «Да как же можно! — всерьез ответили добропорядочные юноши. — Эдакое нам разрешат не раньше, чем мы станем священниками и аббатами». Вот каковы нравы у них в монастыре и вот с каким бесстыдством они обнаружились! Будь эти юноши праведными монахами, им надлежало бы и вести себя, и помышлять куда благопристойней. Да только не зря же сказано:

В Урбино проживал один лекарь, в равной мере и с одинаковым усердием занимавшийся и лечением ран (резаных, колотых и стреляных), и очищением кошельков своих пациентов. И звали его мастером Серафином. И пришел к нему мужик, которому выбили глаз, и спросил, как этому горю помочь. И хотя мастер сразу же заметил и понял, что несчастному ничем уже не поможешь и не след тратить на это дело силы и знания, он тем не менее принялся утешать больного, стремясь оставить его не только без глаза, но и без денег. Серафин обещал мужику вылечить его за пять или шесть дней, потребовав за то изрядную сумму, причем половину ее — в задаток, остальное же — по частям ежедневно, в течение всего лечения. Когда мужик отдал лекарю все свое добро, а обещанное облегчение все не наступало и наступить вроде бы не собиралось, он наконец возроптал и заявил врачевателю, что ему ничуть не становится лучше и, более того, ему сейчас уже кажется, что никакого глаза у него никогда и не было. Поняв, что дальше обводить мужика вокруг пальца не удастся, мастер Серафин промолвил: «Терпение, братец, терпение. Ты потерял глаз — и тут уж, как говорится, любая медицина бессильна. Но мы с Божьей помощью боремся за то, чтобы ты не потерял и второго». Подобное увещание сильно огорчило несчастного, он принялся плакать и стенать, а затем заговорил следующим образом: «Мастер, вы хитростью и со злым умыслом выманили у меня все мои деньги, и я пойду искать на вас управу к нашему герцогу». Эта угроза рассердила Серафина да и встревожила тоже, и, чтобы выбраться из неприятности, он сказал: «А что ж ты думаешь, мне следовало даром терпеть тебя в моем доме? И тратить на тебя время? И выносить твой мерзкий вид, и перевязывать твои смрадные раны? Или ты думаешь, что я зря спас твой второй глаз? Или ты полагаешь — а, видать по всему, это так, иначе ты не бранил бы меня, — что Господу Богу нашему понравилось бы, если бы у тебя остались в целости и сохранности оба глаза, словно у какого-нибудь князя, или барона, или честного бюргера? Тогда ты сильно ошибаешься, поэтому проваливай-ка отсюда, да поживей!» Ярость лекаря настолько напугала бедного мужика, что он почел за благо ретироваться подобру-поздорову и так и не обратился к герцогу с жалобой на врачевателя.

Плотник Йост Хан был человеком на редкость раздражительным. И вот работал он однажды со своими подмастерьями на одного заказчика в Касселе, и притащили они в переулок здоровенную балку, пядей сорока, а то и пятидесяти, закрепили ее на месте и приготовились с утра над ней работать. А всю ночь лил дождь, и с утра на улице была страшная грязища. И ножовщик Йост Фрайберг, здоровенный и тучный детина, которому случилось с утра пройти по переулку, взгромоздился на балку грязными сапожищами и протопал по ней из конца в конец, порядочно ее при этом перепачкав. Йост Хан, конечно же, сразу пришел в бешенство, с топором в руке подступился к ножовщику и заявил ему: «Знаешь что, дружище Йост! Не будь мы с тобой в таких добрых отношениях, я бы этого тебе ни в жизнь не спустил! Мало, что ли, тебе было места и рядом с балкой». — «Ну-ну, — ответил ножовщик, — стоит ли нам с тобой из-за таких пустяков ссориться? А ежели я сгоряча поступил неправильно, так это дело поправимое». И с этими словами опять поднялся на балку, прошагал по ней из конца в конец в обратном направлении, сошел наземь и вернулся к тому месту, где поджидал его плотник, уже по мостовой.

И нечего было Йосту Хану возразить ему на это. Его вокруг пальца обвели, но сделали все в точности как он велел.

В одном из отдаленнейших и ничтожнейших городов в местности Дельфинат[43] обитала некогда замечательно красивая юная девица, внешность которой будила во многих нечистые помыслы, да только никому она не уступала и уступать не собиралась — то ли страшась неминуемого бесчестья, то ли тяжелой отцовской руки. А между тем случилось так, что наслал Господь на те края страшную болезнь, не пощадив ни местечка, где жила красавица, ни ее самое. И отправилась она к старой сводне (а кормящихся этим ремеслом в Дельфинате немало) и сказала ей примерно следующее: «Дорогая моя тетушка! не могу не пожаловаться вам на то, что и я заболела этой опасной болезнью. В особенности же мне становится жалко и стыдно, как только вспомню, скольким красивым и благовоспитанным молодым людям, влюблявшимся в меня и выказывавшим мне знаки всяческого почтения, я, по неразумию своему, отказала, меж тем как нынче придется мне в юном и цветущем возрасте умереть, с ними не повидавшись и не дав им своего согласия».

Старуха сразу же смекнула, как эти жалобы понимать и чего именно хочет юная красавица; ответ же ее был таков: пусть только несчастная назовет ей имя или же имена ею отвергнутых, а о том, как их разыскать, она уж позаботится; и после того, как имя было названо, спустя совсем недолгое время, предстал перед больною девицей красивый и статный молодой купец. И хотя старуха не скрыла от него ни причины свиданья, ни болезни девицы, красота и обаяние больной покорили его настолько, что предался он долгожданным любовным утехам со всем пылом и без малейшего страха перед опасностью заразиться. После того как молодой купец удалился, любовный пламень, сжигавший несчастное создание, еще не погас — и девица призвала к себе еще одного воздыхателя, а затем, после его ухода, и третьего; причем все трое обнимали и ласкали ее прелестное молодое тело не только с рвением, но и с превеликим тщанием, не упуская буквально ни местечка, как это сыздавна принято при подобных свиданиях и считается во время оных допустимым и человечным; и, рассказывают (да так оно скорее всего и было), что, оставшись после вышеописанного времяпрепровождения наедине сама с собой, девица начала сильно потеть, чумные бубоны, знаменовавшие ее болезнь, полопались один за другим и исчезли — и она окончательно выздоровела. Что же касается ее возлюбленных, то все трое пали жертвой чумы в течение нескольких дней.