Однажды крестьяне сидели в деревенском трактире, веселясь и благодушествуя. В это время приехал старый еврей, он слез с лошади, отвел ее в стойло, чтобы она малость поостыла, и сам пришел в беседку, чтобы прохладиться, ибо дело было жарким летом. Еврей потребовал воды за свои деньги. Крестьяне сказали: «Здесь не торгуют водой. Мы сами сидим без воды; все колодцы и ручьи пересохли; зато вина тебе продадут за деньги сколько хочешь». Еврей сказал, что его закон запрещает ему распивать вино с христианами, вот от пива он бы не отказался.

Наконец, хозяин принес ему кувшин воды, и еврей отпил довольно много по причине палящего зноя, но питье вызвало у него сильный кашель. Еврей кашлял долго, пока один крестьянин не сказал: «Слушай-ка, еврей, что у тебя за чертов кашель!» На что еврей ответил: «Я кашляю дождем». — «Как, — возмутился крестьянин, — ты можешь кашлять дождем и ты так долго не приезжал?» — «Да, — сказал еврей, — я могу и впрямь кашлять дождем, и такой дождь сидит во мне давно». Тогда взбеленился другой крестьянин, уже совершенно пьяный; он схватил еврея за шиворот и принялся таскать его по беседке, пиная ногами и приговаривая: «Ах ты, скверный еврейский пес, ты так долго держал в себе дождь и не выпускал его ни в какую; сколько же ты погубил вина, плодов и кормов; это все уродилось бы, если бы ты изверг столь сильный дождь». Еврей завопил: «Караул, помогите! Я не это хотел сказать, вы меня не поняли. Позвольте, я все вам объясню!»

Другие сообразили, что шутка зашла чересчур далеко, и помирились с евреем. Еврей не стал ждать новых тумаков; он пожелал как следует умыться, и для него не пожалели щелока. Потом еврей сел на свою лошадь и поехал дальше своей дорогой. Словом, этот еврей поперхнулся дождем, как оденвальдская крестьянка снегом.

Во многих местах полагается исповедовать простой народ великим постом, а именно на Страстной неделе; тогда, дескать, духовная жизнь хоть малость дает себя знать. А как минует Пасха, так духовной жизни в помине нет, ибо мы прогоняем Иуду за ограду,[21] а сами ходим по церковным праздникам, и Закхею[22] на сумрачной всенощной не слаще, чем Иуде; кричим, поем, хлещем розгами, а о страстях Господних мало думаем. О Закхее проповедуют во всех церквах, но никто не подражает его деяниям. Закхей влез на смоковницу, дабы лицезреть Господа, и когда Господь призвал его, он оставил все мирские вожделения, последовав за Господом. Мы же всё переиначиваем: чем больше мы внимаем Евангелию о Закхее, тем своевольнее отступаем от Господа и Его Слова и бежим Церкви чревоугодия ради. Так же и с исповедью. Каждый мнит, что главное — отвести людям глаза. Так вот и та добрая женщина: она пришла к духовному отцу и по простоте душевной выложила свои грехи. Наконец, когда она запнулась, тот принялся выспрашивать, но выспрашивал сущие пустяки. Так, он осведомился, ела ли она яйца и мясо великим постом. Крестьянка призналась: «Да, сударь, но не все время». Священник сказал: «Добрая женщина, вы совершили великий, тяжелый грех; вам подобало бы искупить его перед нашим святым отцом папой». — «Ах, сударь, — сказала она, — я не знала, что у святого отца можно купить яйца и мясо; я бы лучше платила деньги ему, чем нашим мясникам; все равно мясо даром не дают, а тут еще выстаивай столько времени у прилавка».

Так она ответила, когда ее спросили, а какой толк в таких исповедях, предоставляю судить тому, кто более меня сведущ в подобных делах.

Жил-был в замке добрый, благочестивый, старый рыцарь, и ему принадлежала большущая деревня, населенная такими злыми, распущенными крестьянами, что он никак не мог с ними ближе сойтись; ни перед каким кощунством они не останавливались, ни во что не ставили заветы и заповеди. Богохульство было им особенно строго запрещено, однако, как говорится, горбатого могила исправит. Наконец, добрый господин пожалел их жен и детей, полагая, что отцы разорят их вчистую. Вот и издал он указ, установив за богохульство не только денежную пеню, но и телесное наказание. Прошло немного времени, и многие были уличены и крепко наказаны, кто тюрьмой, кто позорным столбом, кое-кому отрезали языки, а самых закоренелых даже казнили. Словом, дело дошло до того, что крестьяне почувствовали острастку, хоть это и было для них горше полыни и хуже острого ножа. Тамошняя сволочь до того распустилась в своем беспутстве, что добром от них ничего нельзя было добиться; никто ничего не желал делать во имя Божие, шагу никто не мог ступить без непристойной клятвы.

Вот и пали крестьяне духом, собрались всей общиной, посовещались и надумали отправиться в замок, изложить господину свою нужду; сволочь есть сволочь, никак ее не обуздаешь, ежели не дозволить хоть какое-нибудь завалящее проклятие. С таким прошением староста и обратился к господину от имени всей общины. Господин выслушал жалобу и осведомился, какое проклятие им требуется. Староста ответил: «Милостивый господин, просим вашу добродетель дозволить нам выражение не слишком сильное, но и не слишком слабое, чтобы нашу сволочь в страхе держать». — «Ладно, — сказал господин, — если уж вашу сволочь просьбами не проймешь, обмозгуйте дело всем миром и выберите себе проклятие, лишь бы только не касалось оно страстей Господних».

Крестьяне собрались, посовещались, облюбовали чуму и снова отправились перед господские очи. Господин сказал: «Выбрали?» — «Да, — ответил староста, — милостивый господин, мы пришли к вам и просим: ради Бога даруйте нам чуму». — «Идет, — сказал господин, — и французскую болезнь в придачу!» Староста поблагодарил помещика от имени всей общины за щедрый дар, и они вернулись домой с превеликой радостью.

Есть в Эльзасе горная деревня, где служил поп, долговязый и тощий, как деревянное изваяние; этот поп отличался робостью; бывало, ни с какой кафедры не заставишь его проповедать Евангелие простому народу. Вот и завел поп такое обыкновение: если во время мессы приходится читать или петь Евангелие, он спускается к прихожанам и говорит по-немецки. А был в той деревушке кабатчик, или целовальник, завзятый шутник; он вечно приставал к попу, требуя читать Евангелие с кафедры, за что сулил ему целый гульден. Этим приставаниям не было конца, и бедняга священник совсем застеснялся.

В одно прекрасное воскресенье попу пришла охота заработать гульден, о чем он и предупредил целовальника, дабы тот потом не отнекивался. Целовальник пришел в церковь с хорошей компанией; они расположились как раз напротив кафедры, чтобы поп смутился и не отважился на нее взойти. Когда он пришел и увидел стоящих, душа ушла у него в пятки, однако он скрепя сердце взошел на кафедру и долго стоял там, онемев, поскольку целовальник со своей компанией не спускал с него глаз. Наконец он все-таки начал читать Евангелие и даже произнес коротенькую проповедь. Потом, прочитав покаяние и отпущение, он стукнул кулаками по кафедре и сказал: «Энгельхард, деньги на бочку! Башмаки порвались!» И каждый мог смекнуть, поднялся ли поп на кафедру ради заблудших овечек или ради гульдена.

Когда поп спустился с кафедры и закончил службу в церкви, целовальник пригласил его со всей честной компанией в кабак, и они порядком напоили попа. Когда он захмелел, его уговорили отдать гульден в уплату за пьянку; так что, ничего не имея до проповеди, он ничего не приобрел и после нее, разве только ушел пьянехонек.

На вечерних пьянках чудить не возбраняется, особенно когда осушен пятый кувшин и святой Гробиан[23] уже не таится, дерет свои струны прямо у своего корыта, куда созывают свиней во все колокола; тогда уже каши маслом не испортишь: чем паскуднее, тем приятнее, чем пуще, тем слаще. Так оно и произошло на вечерней пьянке с двумя добрыми приятелями, которые были к тому же кумовьями и занимались одним ремеслом; с обоими, признаться, я водился и вожусь до сих пор.