Настал вечер. Тереза, устав мучить впустую своего пленника, заснула сидя на стуле; Руссо с бьющимся сердцем надел свое лучшее платье, словно собирался на поиски приключений; он заглянул в зеркало, увидел, как блестят его черные глаза, и решил, что взгляд у него живой и выразительный; это его обрадовало.

Он взял свою камышовую трость и, не разбудив Терезу, выскользнул из квартиры.

Однако, спустившись и открыв секретный запор у наружной двери, Руссо осторожно выглянул наружу, чтобы проверить, как обстоят дела на улице.

Экипажей не было; улицу по обыкновению заполняли гуляющие: одни, опять-таки по обыкновению, разглядывали встречных, другие останавливались перед витринами и глазели на хорошеньких девушек за прилавками.

Можно было надеяться, что никто не заметит в этой круговерти еще одного человека. Руссо поспешно вышел; идти ему было недалеко.

У двери, которую ему указали, стоял уличный певец, подыгрывавший себе на визгливой скрипке. Эта музыка, к которой чувствительно ухо каждого подлинного парижанина, наполняла собою всю улицу; эхо далеко разносило последние такты мелодии, исполняемые то на скрипке, то голосом.

Слушатели, сгрудившись вокруг музыканта, крайне мешали всем, кто шел или ехал по улице. Приходилось огибать толпу, сворачивая налево или направо: тот, кто шел налево, оказывался почти на середине улицы, свернувший же направо подходил вплотную к нужному Руссо дому.

Руссо заметил, что многие из прохожих исчезали по дороге, словно проваливались в какую-то ловушку. Он понял, что их привела сюда та же цель, что была и у него, и решил повторить их маневр — это оказалось нетрудно.

Подойдя сзади к кучке слушателей, он сделал вид, что пристал к ней, и стал поджидать первого, кто войдет в открытую дверь. Более опасливый, нежели другие, — он ведь, понятное дело, рисковал гораздо больше всех, — Руссо все ждал благоприятного случая.

Однако долго ждать ему не пришлось. Подъехавший с другого конца улицы кабриолет рассек кружок слушателей пополам и оттеснил две образовавшиеся группки к домам. Руссо оказался на самом пороге; ему ничего не оставалось, как войти. Наш философ увидел, что зеваки, повернувшись к нему спиной, обступили кабриолет, и, воспользовавшись благоприятным моментом, углубился в темный коридор.

Через несколько секунд Руссо увидел лампу, под которой мирно, словно торговец после рыночного дня, сидел человек и читал — или делал вид, что читает, — газету.

Услышав шаги Руссо, он поднял голову и явственно приложил палец к груди, на которую падал свет лампы.

Руссо ответил на этот условный знак, приложив палец к губам.

Тогда человек встал и отворил находившуюся справа от него дверь, столь искусно прорезанную в деревянной обшивке стены, прислонившись к которой он сидел, что заметить ее было невозможно; за дверью открылась убегавшая вниз довольно крутая лестница.

Руссо вошел, и дверь быстро, но бесшумно закрылась.

Опираясь на трость, Руссо принялся спускаться; ему не нравилось, что в качестве первого испытания его подвергли риску сломать себе шею и ноги.

Однако эта крутая лестница оказалась короткой. Едва Руссо насчитал семнадцать ступенек, как в лицо и в глаза ему повеял теплый воздух.

Это влажное тепло исходило от дыхания множества людей, собравшихся в подземелье.

Руссо отметил, что стены подземелья обтянуты красной и белой тканью, на которой изображены различные инструменты, скорее символические, нежели настоящие. С потолка свисала одна-единственная лампа, бросавшая зловещий свет на лица почтенных с виду людей, которые сидели на деревянных скамьях и вполголоса переговаривались между собой.

Под ногами не было ни паркета, ни ковра: толстая тростниковая циновка заглушала шаги, поэтому появление Руссо не привлекло ничьего внимания.

Казалось, никто не заметил, как он вышел.

Пятью минутами раньше Руссо только и мечтал о том, чтобы появиться незаметно, однако теперь подобный прием его раздосадовал.

На одной из задних скамеек философ увидел свободное место и тихонько сел.

В подвале он насчитал тридцать три человека. Впереди, на возвышении, стоял стол для председательствующего.

Руссо обратил внимание, что собравшиеся разговаривали очень мало и еле слышно. Многие вообще не разжимали губ. Только несколько человек потихоньку перебрасывались словами.

Те, кто молчал, старались вдобавок спрятать лица, что было нетрудно благодаря обширной тени, отбрасываемой помостом для председательствующего.

Самые робкие нашли себе приют позади помоста.

Зато два или три члена корпорации находились в беспрестанном движении, присматривались к своим собратьям. Они сновали взад и вперед, беседовали и время от времени по очереди скрывались за дверью, занавешенной черной шторой с изображенными на ней красными языками пламени.

Вскоре прозвенел звонок. Какой-то человек, сидевший до того на краю скамьи среди других масонов, встал и поднялся на возвышение.

Совершив несколько движений ладонями и пальцами, повторенных всеми присутствующими, он сделал еще один, более выразительный знак, и объявил собрание открытым.

Руссо видел этого человека впервые; под его внешностью зажиточного ремесленника угадывалась незаурядная сила духа; говорил он с непринужденностью записного оратора.

Речь его была краткой и ясной. Он объявил, что собрание ложи посвящено приему нового брата.

— Не удивляйтесь, — добавил он, — что мы собрали вас в месте, непригодном для проведения обычных испытаний: наши магистры сочли их излишними. Брат, которого мы собираемся принять в наш союз, — светоч современной философии; он обладает глубоким умом и будет предан нашему делу не из страха, а по убеждению.

Того, кто проник в тайны природы и человеческого сердца, бесполезно подвергать тем впечатлениям, коими испытываем мы простого смертного, нуждаясь в его руках, силе воли или золоте. Чтобы этот выдающийся ум, этот честный и деятельный человек сотрудничал с нами, нам будет достаточно его обещания, его согласия.

Завершив таким образом свою речь, оратор обвел глазами присутствующих, дабы определить произведенный ею эффект.

На Руссо эти слова оказали магическое действие: женевцу были знакомы подготовительные таинства масонов, и он относился к ним с отвращением, вполне естественным для просвещенного человека; нелепые в своей бесполезности приказы, которые магистр отдавал вступающим, чтобы вызвать у них страх, когда бояться было совершенно нечего, казались философу верхом ребячества и пустым суеверием.

Больше того, для робкого философа, не любившего выставлять себя напоказ, было бы сущей мукой разыгрывать комедию перед незнакомыми людьми, которые стали бы его морочить, притом неизвестно еще с какими намерениями.

Поэтому, узнав, что его освободили от испытаний, он почувствовал неимоверное облегчение. Он знал, насколько строго масоны блюдут в своем кругу равноправие, и расценил сделанное ему исключение как победу.

Едва Руссо собрался сказать несколько слов в ответ на любезную речь председательствующего, как в комнате зазвучал чей-то голос.

— Если уж вы считаете себя обязанным, — резко и пронзительно проговорил он, — обращаться с таким же, как мы, человеком, словно с принцем, если уж вы избавляете его от физических страданий, как будто идти к свободе через телесные муки — это не наш принцип, мы по крайней мере надеемся, что вы не пожалуете высокое звание незнакомому человеку, не задав ему предварительно все положенные вопросы и не узнав, каковы его убеждения.

Руссо обернулся, чтобы рассмотреть лицо воинственного незнакомца, который нанес такой грубый удар по колеснице триумфатора.

В незнакомце, к своему великому удивлению, он узнал молодого хирурга, которого повстречал нынче утром на набережной Цветов.

Несомненная искренность молодого человека, а также, быть может, и презрение к высокому званию, помешали Руссо ответить.