— Но, сударь…

— Сегодня же вечером вы скажете все это королю.

— Но простите, каким образом я увижу его?

— И прибавьте, что его величеству неприлично приходить…

Но в тот момент, когда Таверне готов был произнести самые недвусмысленные слова, которые вызвали бы бурю, что уже собиралась в груди Андреа и привела бы к разъяснению всех тайн, на лестнице послышались шаги.

Таверне умолк и подбежал к перилам взглянуть, кто пришел к его дочери.

Андреа с изумлением увидела, как отец вытянулся по струнке.

Почти в ту же секунду в комнату вошла дофина в сопровождении человека в черном платье, опирающегося на длинную трость.

— Ваше высочество! — воскликнула Андреа и кинулась навстречу дофине, для чего ей пришлось собрать все свои силы.

— Да, бедная моя страдалица, это я, — отвечала дофина. — Я пришла к вам с утешением и с врачом. Входите, доктор. А, господин де Таверне! — заметила принцесса барона. — Ваша дочь нездорова, а вы очень мало заботились о бедняжке.

— Ваше высочество… — пробормотал Таверне.

— Входите, доктор, — повторила дофина с той очаровательной благожелательностью, что была присуща только ей одной. — Войдите, пощупайте ей пульс, посмотрите на ее усталые глаза и скажите, чем больна моя протеже.

— О, ваше высочество, как вы добры! — пробормотала Андреа. — Мне так неудобно принимать ваше королевское высочество…

— В этой конуре, хотите вы сказать? Тем хуже для меня, раз я определила вам такую квартиру. Я подумаю, что можно сделать. А теперь, дорогое дитя, дайте вашу руку господину Луи, это мой хирург, и будьте осторожны: он одновременно и философ, который умеет угадывать, и ученый, который умеет видеть.

Врач, еще молодой человек, умное лицо которого доказывало, что принцесса, представляя его, ничуть не преувеличивала, принялся, едва войдя, разглядывать сперва больную, затем комнату, а под конец странную физиономию отца, на которой отражалось разве что смущение, но никак не беспокойство.

Как ученый, он должен был провести осмотр, но как философ, вполне возможно, обо всем уже догадался.

Доктор Луи довольно долго щупал пульс девушки, спрашивая, что она чувствует.

— Отвращение к любой еде, — отвечала Андреа, — внезапные боли, иногда жар в голове, спазмы, сердцебиение, дурноту.

По мере рассказа Андреа доктор все больше и больше хмурился.

Наконец он опустил ее руку и отвел глаза.

— Ну как, доктор? — спросила дофина. — Quid?[119] — как говорят участники консилиумов. Это серьезно? Надеюсь, вы не приговариваете бедное дитя к смерти?

Доктор вновь поднял глаза на Андреа и некоторое время молча смотрел на нее.

— Ваше высочество, нездоровье мадемуазель вызвано самыми естественными причинами, — сообщил он.

— Но это опасно?

— Как правило, нисколько, — улыбнулся доктор.

— Очень хорошо, — облегченно вздохнула принцесса. — Только не слишком терзайте ее лечением.

— Ваше высочество, я совсем не буду ее терзать.

— Как! Вы ей не назначите никакого лекарства?

— При болезни мадемуазель в этом совершенно нет нужды.

— Неужели?

— Да, ваше высочество.

— Значит, никакого?

— Никакого.

И, видимо желая избежать более обстоятельных объяснений, доктор попросил у дофины позволения удалиться, сославшись на то, что его ждут больные.

— Ах, доктор, — обратилась к нему дофина, — если вы так говорите не только для того, чтобы успокоить меня, значит, здоровье у меня куда хуже, чем у мадемуазель де Таверне. Прошу вас, не забудьте при сегодняшнем вечернем визите принести мне обещанные вами пилюли, чтобы я могла заснуть.

— Ваше высочество, я приготовлю их сразу же, как только вернусь к себе.

И врач удалился.

Дофина же осталась у своей чтицы.

— Успокойтесь, дорогая Андреа, — сказала она с благожелательной улыбкой, — ваша болезнь совершенно не опасна, потому что доктор Луи ушел, даже не прописав вам никакого лекарства.

— Тем лучше, ваше высочество, — отвечала Андреа, — так как ничто не помешает нести службу у вашего королевского высочества, а именно этого я боялась больше всего. Тем не менее, не в обиду будь сказано ученому доктору, поверьте мне: чувствую я себя весьма скверно.

— Это, должно быть, не слишком серьезная болезнь, простое легкое недомогание, раз врач так спокойно к нему отнесся. Ложитесь и усните, а я пришлю к вам кого-нибудь из прислуги, потому что, как я вижу, вы одна. Господин де Таверне, проводите меня.

Дофина, утешив, как и обещала, свою чтицу, протянула ей руку для поцелуя и вышла.

Как мы видели, герцог де Ришелье отправился в Люсьенну с той стремительностью и решительностью, которые были свойственны бывшему послу в Вене и покорителю Маона.

Весело и непринужденно он, словно юноша, в мгновение ока взбежал на крыльцо, дернул за ухо Самора — как в былые дни, когда они жили в согласии, — и, можно сказать, ворвался в тот самый знаменитый обитый голубым атласом будуар, в котором бедная Лоренца видела г-жу Дюбарри, когда та собиралась на улицу Сен-Клод.

Лежа на диване, графиня отдавала г-ну д'Эгийону распоряжения на утро.

Заслышав шум, оба обернулись и при виде маршала буквально остолбенели.

— Вы, герцог? — воскликнула графиня.

— Вы, дядюшка? — вскричал г-н д'Эгийон.

— Да, это я, сударыня, это я, племянник.

— Вы?

— Я самый, собственной персоной.

— Лучше поздно, чем никогда, — заметила графиня.

— Сударыня, в старости у людей появляются капризы, — парировал маршал.

— Вы хотите сказать, что снова появились в Люсьенне…

— Из большой любви, на которую не действуют даже капризы. Именно так дело и обстоит, вы правильно уловили мою мысль.

— То есть вы вернулись…

— Вот именно, я вернулся, — подтвердил Ришелье, усаживаясь в самом удобном кресле, которое присмотрел с первого взгляда.

— Ну, нет, наверное, тут кроется что-то еще, о чем вы умолчали, — возразила графиня. — Каприз — это совсем на вас не похоже.

— Напрасно, графиня, вы меня в чем-то подозреваете, я стою большего, чем моя слава, и, если уж возвращаюсь, стало быть…

— Стало быть?.. — подхватила графиня.

— Стало быть, делаю это по велению сердца.

Г-н д'Эгийон и графиня расхохотались.

— Какое счастье, что мы тоже не совсем дураки и поэтому можем оценить всю остроту вашего ума, — заметила графиня.

— Что вы имеете в виду?

— Да я клянусь вам, что какой-нибудь глупец ни за что не понял бы причины вашего возвращения и безуспешно доискивался бы ее где угодно, только не там, где надо. Нет, ей-богу, дорогой герцог, ваши уходы и возвращения просто бесподобны, и даже Моле[120] лишь провинциальный фигляр по сравнению с вами.

— Значит, вы не верите, что меня привело сюда сердце? — воскликнул Ришелье. — Осторожней, графиня, я могу составить о вас превратное мнение. А вы, племянник, не смейтесь, не то я нареку вас Петром, но ничего на сем камне не построю[121].

— Даже министерства? — осведомилась графиня и снова от всего сердца расхохоталась.

— Бейте меня, бейте, — с напускным смирением откликнулся Ришелье, — сдачи я вам не дам: я уже слишком стар и не могу себя защитить. Издевайтесь, графиня, это развлечение теперь не опасно.

— Напротив, графиня, соблюдайте осторожность, — вмешался д’Эгийон. — Если дядюшка еще раз упомянет о своей слабости, мы пропали. Нет, герцог, бить вас мы не станем: при всей вашей беззащитности — подлинной или мнимой — вы дадите сдачи, да еще как! Нет, мы в самом деле очень рады вашему возвращению.

— О да, — дурачась, продолжала графиня, — и в честь этого стоило бы устроить потешные огни. Но знаете, герцог…

— Ничего я не знаю, — с детской наивностью отвечал Ришелье.