— Так вот, во время фейерверка от искры обязательно обгорает чей-нибудь парик, а кое-кто и без шляпы остается.

Герцог потрогал рукою парик и бросил взгляд на свою шляпу.

— Вот-вот, — подтвердила г-жа Дюбарри. — Однако вы вернулись, это хорошо. А мне, господин д'Эгийон может это подтвердить, безумно весело, и знаете почему?

— Графиня, графиня, вы снова хотите сказать мне какую-то колкость?

— Да, но это будет уже последняя.

— Ладно, говорите.

— Мне весело, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду.

Ришелье поклонился.

— Да, — продолжала графиня, — вы похожи на тех поэтических птичек, что предвещают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон, вы ведь у нас поэт?

— Зимородки, сударыня.

— Вот именно! Ах, маршал, надеюсь, вы не сердитесь, что я сравнила вас с птицами, у которых такое милое имя.

— Не сержусь, сударыня, — ответил Ришелье, скорчив гримасу, означавшую, что он удовлетворен, а это в свою очередь сулило очередную гадость с его стороны, — я не сержусь, тем более что сравнение верное.

— Вот видите!

— Да, я привез хорошие, превосходные новости.

— Ого! — заметила графиня.

— Какие же? — осведомился д'Эгийон.

— Бог мой, ну зачем вы так спешите, дайте маршалу подготовиться, — бросила г-жа Дюбарри.

— Бес меня так и подзуживает, и я должен сообщить их прямо сейчас; мои новости вполне созрели и даже уже, пожалуй, перестоялись.

— Если вы, маршал, привезли нам какое-нибудь старье…

— Ну это уже ваше дело: хотите берите, хотите — нет.

— Ладно, так уж и быть, говорите.

— Похоже, графиня, что король попал в западню.

— В западню?

— Да, окончательно и бесповоротно.

— В какую западню?

— В ту, что вы ему расставили.

— Я расставила западню королю? — удивилась графиня.

— Силы небесные! Вам ли не знать об этом?

— Честное слово, не знаю.

— Не очень-то красиво с вашей стороны, графиня, вводить меня в заблуждение.

— Да ничего подобного, маршал. Объяснитесь же, умоляю вас.

— Да, дядюшка, объяснитесь, — поддержал д'Эгийон, который за двусмысленной улыбкой маршала почуял какую-то пакость. — Графиня в нетерпении.

— Старый герцог повернулся к племяннику.

— Если графиня не посвятила вас в свои планы, милый д'Эгийон, видит Бог, это очень странно. Но в таком случае дело обстоит гораздо серьезнее, нежели я предполагал.

— Посвятила? Меня, дядюшка?

— Посвятила герцога?

— А кого же другого? Послушайте-ка, давайте откровенно: разве наш несчастный герцог д'Эгийон, сыгравший такую важную роль, не участвует в вашем маленьком заговоре против его величества?

Г-жа Дюбарри вспыхнула. Было еще так рано, что она не успела ни нарумяниться, ни приклеить мушки, поэтому еще могла краснеть.

Однако это было опасно.

— Вы оба от удивления так широко распахнули свои красивые глаза, что мне придется рассказать вам о ваших же делах.

— Расскажите, расскажите, — в один голос попросили герцог и графиня.

— Благодаря своей необыкновенной проницательности король все понял и испугался.

— Да что же он понял? — спросила графиня. — Ей-богу, маршал, я сгораю от любопытства.

— Но вы же, кажется, с моим чудным племянником так понимаете друг друга, что…

Д'Эгийон побледнел; взгляд его, обращенный на графиню, явно говорил: «Вот видите, я был уверен, без гадости не обойдется».

В подобных случаях женщины проявляют смелость куда большую, нежели мужчины. Графиня немедля бросилась в битву:

— Герцог, когда вы играете роль сфинкса, я страшусь любых загадок: мне кажется, что раньше или позже я непременно буду съедена. Избавьте же меня от беспокойства, и если это шутка, то позвольте счесть ее дурной.

— Дурной? Напротив, графиня, она великолепна, — воскликнул Ришелье. — Я, понятное дело, имею в виду вашу шутку, а не свою.

— Не понимаю вас, маршал, — заявила г-жа Дюбарри, нетерпеливо топнув крохотной ножкой.

— Ну-ну, графиня, не будьте столь самолюбивы, — продолжал Ришелье. — Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадемуазель де Таверне. Ох, только не спорьте, для меня это совершенно очевидно.

— Да, это так, не скрою.

— И когда у вас появились подобные опасения, вам захотелось побольнее уязвить его величество.

— И этого не отрицаю. Что ж дальше?

— Сейчас, графиня, сейчас. Однако, чтобы уязвить его величество, кожа у которого довольно груба, вам нужно было выбрать стрекало поострее[122]… Экая скверная получилась игра слов! Вы не находите?

И маршал разразился хохотом, то ли деланным, то ли искренним, поскольку во время взрывов этого веселья ему было удобнее наблюдать озабоченными лицами своих жертв.

— А почему, дядюшка, вы тут усмотрели игру слов? — осведомился д’Эгийон, который первым пришел в себя и в свою очередь решил поиграть в простодушие.

— А ты не понял? — удивился маршал. — Ну тем лучше, она вышла довольно пакостной. Я просто хотел сказать, что графиня, желая вызвать ревность короля, выбрала для этого весьма приятного и неглупого дворянина — в общем, чудо природы.

— И от кого же вы это слышали? — вскричала графиня, впадая в ярость, что свойственно могущественным людям, когда они не правы.

— От кого? Да все говорят, сударыня.

— Все — значит, никто, и вам, герцог, это прекрасно известно.

— Вовсе нет, сударыня, все — это сто тысяч одних версальцев, это шестьсот тысяч парижан, это двадцать пять миллионов французов. И заметьте, я не беру в расчет Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где издается достаточно газет, пишущих о парижских делах.

— И что же говорят в Версале, Париже, Франции, Гааге, Гамбурге, Роттердаме, Лондоне и Берлине?

— Говорят, что вы — самая остроумная и очаровательная женщина в Европе. И еще говорят, что благодаря искусной военной хитрости — сделав вид, будто завели себе любовника…

— Любовника? Помилуйте, на чем же основано это нелепое обвинение?

— Обвинение, графиня? Что вы, это дань восхищения. Все знают, что в действительности дело обстоит не так, и восхищаются военной хитростью. На чем основано это всеобщее восхищение и восторг, спросите вы? На вашей блистательной сообразительности и присутствии духа, на вашей мудрой тактике: вам ведь удалось невероятно искусно создать видимость, что в ту ночь вы находились в одиночестве — в ту самую ночь, когда у вас были я, король и господин д'Эгийон и когда я ушел от вас первым, король вторым, а господин д'Эгийон третьим.

— Хорошо, заканчивайте.

— А дальше вы обставили все так, словно остались наедине д'Эгийоном, как будто он ваш любовник, а утром он не без некоторого шума покинул Люсьенну, опять-таки как ваш любовник, чтобы несколько болванов и простецов, вроде меня, к примеру, увидели его стали кричать об этом на всех углах и чтобы король узнал об этом испугался и быстренько оставил малютку Таверне, дабы не потерять вас.

Г-жа Дюбарри и д'Эгийон не знали, как им держаться дальше.

Однако Ришелье нимало не смущался их взглядами и жестами; казалось, его внимание было занято исключительно табакеркой и жабо.

— И в итоге, — продолжал маршал, оправляя жабо, — очень похоже, что король расстался с этой малюткой.

— Герцог, — процедила г-жа Дюбарри, — заявляю вам, что я не поняла ни слова из ваших фантазий, и уверена, что, услышь их король, он понял бы не больше моего.

— В самом деле? — бросил герцог.

— Да, в самом деле. И вы, и весь свет приписываете мне предприимчивость, какою я не обладаю: у меня и в мыслях не было возбудить ревность его величества теми средствами, о которых вы говорите.

— Графиня!

— Уверяю вас.

— Графиня, истинный дипломат, а ведь лучшие дипломаты — женщины, никогда понапрасну не признается, что хитрил. Как бывший посол я знаю, что в политике существует правило: «Никому не рассказывай о средстве, которое помогло однажды, потому что оно может оказаться полезным еще раз».