— Никогда! Этому не бывать!

— Нет, сударь, — пылко воскликнул доктор, — вы мне поклянетесь, горячая вы голова! Нужно во всем видеть руку Господню, а не подменять ее своей. Вы сказали, что преступник был почти у вас в руках?

— Вот именно, доктор. Догадайся я, что он поблизости, я бы распахнул дверь и оказался с ним лицом к лицу.

— Итак, он бежал, он дрожит, он мучается. А, вы улыбаетесь, кара Господня кажется вам слишком слабой, угрызения совести кажутся вам безделицей! Но погодите, погодите! Вы останетесь подле вашей сестры и пообещаете мне отказаться от преследования преступника. Разумеется, если вы его повстречаете, если сам Бог предаст его в ваши руки… Что ж, я ведь тоже человек… Словом, тогда вы сами решите, как поступить.

— Сударь, это смехотворно! Негодяй убежит, и я никогда его не увижу.

— Как знать… А потом, не забудьте: убийца убегает, ищет, где бы спрятаться, убийца страшится плахи, и тем не менее меч правосудия притягивает его, словно магнит, и в конце концов он покорно склоняет перед ним голову. Да и разве вам хочется разрушить все то, что вы уже сделали с таким трудом? Ведь, убив человека, вы доставите радость свету, которому не сумеете доказать, что ваша сестра ни в чем не виновата; вы сделаете это на радость любопытным бездельникам, которые потешатся дважды: во-первых, когда вы предадите огласке покушение на сестру, а во-вторых, когда покараете насильника. Нет-нет, послушайте моего совета и молчите, скрывайте свое несчастье.

— Но если я убью этого мерзавца, кто будет знать, что я сделал это из-за сестры?

— Если вы его убьете, вам придется правдоподобно объяснить причину его смерти.

— Ладно, доктор, согласен, я не стану преследовать преступника, но Господь справедлив: он использует безнаказанность как приманку и предаст мне негодяя.

— Если так, это будет Божий приговор. Дайте вашу руку, сударь.

— Вот она.

— Скажите, что нужно сделать для мадемуазель де Таверне?

— Нужно, дорогой доктор, найти предлог, под которым она могла бы на некоторое время удалиться от ее высочества дофины: тоска по дому, свежий воздух, образ жизни…

— Это несложно.

— Да, это ваша область, я надеюсь на вас. Тогда я увезу сестру в какой-нибудь глухой уголок Франции, в Таверне к примеру, подальше от чужих глаз, подальше от подозрений.

— Нет, сударь, это невозможно: бедное дитя нуждается в постоянном уходе и утешении; ей понадобится помощь науки. Позвольте лучше мне подыскать для нее неподалеку, в округе, которую я хорошо знаю, убежище, где она будет во сто раз безопаснее и спокойнее, нежели в каком-нибудь безлюдном месте, куда вы собираетесь ее забрать.

— Вы думаете, доктор?

— Да, и не без оснований. Подозрения всегда расходятся от центра, подобно кругам на воде от брошенного камня; при этом камень остается на месте, и, когда волнение успокоится, ничей взор не ищет причины рядом, так как она скрыта под толщей воды.

— Тогда, доктор, за дело.

— Нынче же приступлю, сударь.

— Предупредите ее высочество дофину.

— Сегодня утром.

— А остальное?

— В течение суток вы будете знать мой ответ.

— О, сударь, благодарю, вы — мой спаситель.

— Что ж, молодой человек, теперь, когда мы с вами обо всем условились, займитесь своим делом: ступайте к сестре, утешайте ее, служите ей защитой.

— Прощайте, доктор!

Проводив Филиппа взглядом, пока тот не исчез из виду, доктор вернулся к своим занятиям: прогулке, корректурным оттискам и сорнякам в своем садике.

Возвратясь к сестре, Филипп нашел ее в тревоге и волнении.

— Друг мой, — обратилась она к брату, — в ваше отсутствие я думала о том, что произошло со мной в последнее время. Это какая-то пучина, готовая поглотить остатки моего рассудка. Скажите, вы повидались с доктором Луи?

— Я прямо от него, Андреа.

— Этот человек возвел на меня чудовищное обвинение. Оно обоснованно?

— Он не ошибся, сестра.

Андреа побледнела; ее длинные, белые пальцы свело нервной судорогой.

— Имя! — воскликнула она. — Назовите мне имя негодяя, погубившего меня!

— Сестра, вы никогда не узнаете его.

— Ах, Филипп, вы не хотите сказать мне правду, вы лжете даже самому себе. Я должна знать это имя: хоть я слаба, хоть мне осталось лишь молиться, я смогу молитвой своей обратить на него гнев Божий. Назовите же мне имя этого человека, Филипп!

— Сестра, давайте больше никогда не будем говорить об этом.

Андреа схватила брата за руку и взглянула ему прямо в глаза.

— Значит, вот как вы мне отвечаете, — проговорила она, — вы, у которого на боку шпага?

Этот гневный взрыв заставил Филиппа побледнеть, но он тут же взял себя в руки и промолвил:

— Андреа, я не могу сообщить вам того, чего сам не знаю. Эта тайна тяготеет надо мною, как рок, она могла бы поставить под удар честь нашей семьи — последнее, что даровал нам Господь, поэтому нарушать ее не дано никому.

— Кроме одного человека, Филипп, — человека, который смеется над нами, бросает нам вызов! О Боже, как он, должно быть, злобно глумится над нами, сидя в своем мрачном убежище!

Филипп сжал кулаки, возвел глаза к небу, но промолчал.

— Этого человека, — воскликнула Андреа еще более гневно и возмущенно, — я, возможно, знаю… Впрочем, Филипп, позвольте вам его представить. Я не раз замечала, как странно он на меня действует. Я думала, вы поехали к нему.

— Этот человек невиновен, я его видел, и у меня есть доказательства. Не надо гадать, Андреа, не надо.

— А если, Филипп, мы возьмем не этого человека, а кое-кого повыше? Доберемся до самых могущественных людей королевства? Доберемся до короля?

Филипп обнял бедняжку, столь возвышенно-благородную в своем неведении и негодовании.

— Да полно, Андреа, — проговорил он. — Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда — если можно так выразиться — наблюдала, как совершалось преступление.

— Значит, я должна была назвать преступника! — сверкая глазами, вскричала девушка.

— Нет, — ответил Филипп, — нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностью преступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой — отмщение.

— Отмщение! — прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.

— А теперь, сестра, отдохни — отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!

В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:

— На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.

По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.

— Никогда не говорите о нас двоих, — сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.

— А о ком же, по-вашему, я должен говорить? — выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.

— Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?

— Вчера я просил вас, — холодно ответил Филипп, — забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня — никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, — с горькой улыбкой добавил Филипп, — вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.