У нотариуса дело сладили мигом. Жильбер от своего имени отдал ему на хранение сумму в двадцать тысяч без малого ливров, предназначавшуюся на расходы по воспитанию и содержанию ребенка, с тем чтобы на остальные деньги купить ему участок земли, когда он вырастет.

На содержание и воспитание младенца Жильбер положил пятьсот ливров в год, которые должны были выплачиваться в течение пятнадцати лет, а остаток он должен был либо получить по истечении указанного срока, либо купить на эти деньги ферму или участок земли.

Позаботившись таким образом о ребенке, Жильбер подумал и об опекунах. Он распорядился, чтобы, когда ребенку исполнится восемнадцать лет, семье Питу выплатили от его имени две тысячи четыреста ливров. Но до тех пор метр Нике должен был выдавать не более пятисот ливров в год.

В вознаграждение за труды метру Нике причитались проценты со всей суммы.

Жильбер по всей форме получил расписку от Нике в получении денег, от папаши Питу — в получении ребенка, и в час пополудни пустился в путь, оставив Нике восхищенным такой предусмотрительностью в столь молодом человеке, а папашу Питу — ликующим при мысли о нежданном богатстве.

Когда Жильбер выходил из деревни, ему казалось, будто он расстается с миром. Все на свете утратило для него смысл, он покончил с юношеской беззаботностью и совершил один из тех решительных поступков, которые люди именуют преступлениями, а Бог сурово карает.

Однако Жильбер, веря в свои замыслы и силы, храбро вырвал руку из руки метра Нике, который пошел его провожать, всячески выказывая ему пылкие дружеские чувства и делая ему тысячи предложений, одно соблазнительней другого.

Но разум наш причудлив, а природа человеческая подвержена слабостям. Чем большей силой воли наделен человек, чем энергичнее устремляется он на осуществление своих затей, тем заметнее становится для него расстояние, отделяющее его от первого пройденного им шага. И вот тогда тревога закрадывается в самые мужественные сердца; вот тогда многие восклицают, подобно Цезарю: «А правильно ли я поступил, перейдя Рубикон?»

На опушке леса Жильбер еще раз оглянулся на бурые заросли, скрывшие от него деревню Арамон: только колокольня виднелась еще из-за краснеющих верхушек деревьев. Эта счастливая мирная картина погрузила его в блаженную, хотя и полную сожалений задумчивость.

«Безумец! — обратился он сам к себе. — Куда я иду? Быть может, вот сейчас Господь в бездонных небесах с негодованием отвернулся от меня! Подумать только: меня озарила такая счастливая мысль! Подумать только: человек, по воле Божьей подвигнувший меня на совершение моего злодеяния, согласился загладить содеянное зло, и ныне у меня в руках целое состояние и мое дитя! Ведь на десять тысяч ливров — остальные десять тысяч должны остаться для ребенка — я могу жить здесь как счастливый земледелец, среди этих добрых поселян, на лоне возвышенной и щедрой природы. Я могу навсегда успокоиться в этом блаженном краю, трудиться и мыслить; забыть мир и сам кануть в забвенье; я могу — о безграничное счастье! — сам воспитать свое дитя и насладиться плодами трудов своих! Почему бы нет? Быть может, эта удача дается мне в награду за минувшие страдания? Да, да, я мог бы жить здесь. Я мог бы взять себе часть денег, предназначенных ребенку, и сам заработать то, что причитается наемным воспитателям. Я могу признаться метру Нике, что я отец ребенка, я все могу!»

И сердце его мало-помалу наполнилось невыразимой радостью и такой надеждой, какой он не ведал прежде в самых ослепительных и блаженных мечтах.

Но тут проснулся омерзительный червь, дремавший в глубине прекрасного плода: имя ему было — раскаяние, стыд, горе.

«Нет, не могу, — бледнея, сказал себе Жильбер. — Я украл ребенка у этой женщины, как украл у нее честь. Я украл деньги у того человека, сказав ему, что деньги исправят причиненное зло. Поэтому я лишился права на счастье, лишился права на дитя, которое похищено у матери. Оно должно принадлежать или нам обоим, или никому из нас».

С этими словами, терзавшими его, как удары ножа, Жильбер в отчаянии вскочил на ноги; на лице его отразились самые зловещие, самые недобрые чувства.

— Так тому и быть! — произнес он. — Я буду несчастлив; я буду страдать, останусь одинок и обездолен; я хотел поделиться добром — теперь поделюсь злом. Отныне все мое богатство — это месть и горе. Не бойся, Андреа, я щедро с тобой поделюсь.

Юноша свернул направо и, с минуту помедлив с выбором пути, углубился в лес; целый день он шагал в сторону Нормандии, которой рассчитывал достигнуть за четыре дневных перехода. У него оставалось девять ливров и несколько су. Одежда у него была приличная, лицо свежее и спокойное. С книгой под мышкой он был очень похож на студента из хорошей семьи, возвращающегося в родительский дом.

Он взял себе за правило шагать ночью, а днем отсыпаться на лугу, под лучами солнца. Лишь два раза холодный ветер вынудил его просить приюта в крестьянских хижинах; там он опускался на стул у очага и засыпал крепким сном, не замечая приближающегося вечера. У него было припасено объяснение, кто он и куда держит путь. «Иду в Руан, — говорил он, — там у меня дядя; до того побывал в Виллер-Котре; человек я молодой и для собственного удовольствия решил путешествовать пешком».

У крестьян он не вызывал никаких подозрений: книга в те времена придавала человеку весьма почтенный вид. А если кто-то при виде юноши поджимал губы и глядел с сомнением, Жильбер заводил речь о том, что чувствует в себе призвание поступить в семинарию. Этим он рассеивал любые недобрые мысли.

Так прошла неделя. Жильбер жил, как поселянин, тратил в день десять су и проходил по десять лье. Наконец он добрался до Руана, где уже не надо было расспрашивать о дороге и плутать. Книга, которую он нес с собой, была «Новой Элоизой» в роскошном переплете. Руссо подарил ее Жильберу и надписал свое имя на первой странице.

Жильбер, чей капитал к этому времени сократился до четырех ливров десяти су, вырвал эту страницу, которую оставил у себя как драгоценность, а роман продал книгопродавцу за три ливра. Теперь он мог идти дальше; через три дня вдали показался Гавр; на закате он увидел море.

Его башмаки не гармонировали с обликом беспечного молодого человека, щеголяющего днем в шелковых чулках по городским улицам; но Жильберу пришла в голову еще одна мысль. Он продал свои шелковые чулки, вернее, выменял их на пару башмаков, отличавшихся безупречной прочностью. Правда, их нельзя было назвать щегольскими.

Последнюю ночь он провел в деревне Арфлер, где его приютили и накормили за шестнадцать су. Там он впервые в жизни отведал устриц. «Блюдо богачей досталось последнему бедняку, — сказал он себе. — Воистину, Бог всегда творил добро, а человек — зло, как писал Руссо».

13 декабря в десять часов утра Жильбер вошел в Гавр и с первого взгляда заметил «Адонис», прекрасный бриг водоизмещением в триста тонн, покачивавшийся в гавани.

На борту не видно было ни души. Жильбер храбро поднялся по сходням. К нему приблизился юнга и спросил, что ему надо.

— Где капитан? — осведомился Жильбер.

Юнга подал знак кому-то, кто находился на нижней палубе, и вскоре голос снизу прокричал:

— Пускай он спустится.

Жильбер спустился. Его провели в каюту, всю обшитую красным деревом и обставленную строго и просто.

Бледный, порывистый человек лет тридцати с живым и тревожным взглядом листал газету, сидя за столом красного дерева.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он.

Жильбер знаком показал, что не хочет говорить при юнге, и юнга тут же исчез.

— Вы капитан «Адониса», сударь? — промолвил Жильбер, не теряя времени.

— Да, сударь.

— Значит, это письмо адресовано вам.

И он протянул капитану письмо Бальзамо.

Едва капитан увидел подпись, как вскочил на ноги и, просияв приветливой улыбкой, пылко воскликнул:

— А, так вы тоже… И так молоды! Прекрасно, прекрасно!