— Но, герцог…

— Средство помогло — вот и все. Король крайне скверного мнения обо всех Таверне.

— Ей-богу, герцог, — воскликнула графиня, — у вас манера строить доказательства только на собственных домыслах!

— Так вы не верите, что король рассорился с Таверне? — не желая ввязываться в спор, осведомился Ришелье.

— Я не это имела в виду.

Ришелье взял графиню за руку.

— Вы — птичка, — проговорил он.

— А вы — змея.

— Стоило спешить к вам с добрыми новостями, чтобы получить такую награду.

— Вы заблуждаетесь, дядюшка, — с живостью вмешался д'Эгийон, понявший смысл маневра Ришелье. — Никто не ценит вас более, нежели графиня; она мне так и сказала, когда доложили о вас.

— Я действительно очень люблю своих друзей, — отозвался Ришелье, — поэтому мне и захотелось первому известить вас о вашей победе, графиня. Вы знаете, что Таверне-отец хотел продать свою дочь королю.

— Но, по-моему, это уже свершившийся факт, — ответила г-жа Дюбарри.

— О, графиня, до чего же ловок этот человек! Вот он-то — настоящий змей. Представьте, я был усыплен его разглагольствованиями о нашей с ним дружбе и братстве по оружию. Я всегда принимаю все близко к сердцу, но кто бы мог подумать, что сей провинциальный Аристид[123] поспешит в Париж с целью перебежать дорогу Жану Дюбарри, этому умнейшему человеку? Мне понадобилась вся моя преданность вам, графиня, чтобы вновь обрести хоть капельку здравого смысла и способности предвидеть; клянусь вам, я был слеп.

— Но теперь-то, по крайней мере, все позади? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.

— О да, все кончено, можете не сомневаться. Я так отчитал этого почтенного сводника, что сейчас он, должно быть, понял, что дельце у него не выгорело и мы остались хозяевами положения.

— Да, но король?

— Король?

— Ну да.

— Я спросил мнение его величества относительно трех особ.

— Кто же первая?

— Отец.

— А вторая?

— Дочь.

— Третья?

— Сын. Его величество изволил назвать отца… старым сводником, дочь — вздорной жеманницей. Что же касается сына, то его величество его не назвал, поскольку не смог вспомнить.

— Прекрасно. Таким образом, мы избавились от всей семейки.

— Полагаю, что да.

— А не стоит ли отослать этих Таверне назад в их дыру?

— Не думаю, они и без того уничтожены.

— И вы говорите, что сын, которому король обещал полк…

— У вас, графиня, память лучше, чем у короля. Господин Филипп и в самом деле очень милый юноша. А какие взгляды он на вас бросал — просто убийственные! Увы, он уже не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему осталось одно — быть отличенным вами.

Последние слова были сказаны герцогом с намерением царапнуть коготком ревности сердце племянника.

Но г-ну д'Эгийону было не до ревности.

Он пытался понять смысл маневра старого маршала и разобраться в истинных мотивах его возвращения.

Поразмыслив немного, он пришел к заключению, что маршал принес в Люсьенну ветер Фортуны.

Он сделал г-же Дюбарри знак — старый маршал, поправляя перед трюмо парик, заметил его, и графиня тут же предложила Ришелье остаться у нее на чашку шоколада.

Д'Эгийон откланялся, обменявшись с дядюшкой тысячей учтивостей.

Ришелье остался наедине с графиней; они сидели за круглым столиком, накрытым Самором.

Старый маршал, наблюдая, как фаворитка разливает шоколад, думал:

«Лет двадцать назад я сидел бы здесь и смотрел на часы с мыслью, что через час стану министром, — и стал бы.

Дурацкая штука — жизнь, — мысленно продолжал он. — В первой ее половине человек заставляет свое тело служить разуму, а во второй — разум, все еще сильный, становится слугою дряхлого тела. Экая нелепость».

— Милый маршал, — прервав внутренний монолог гостя, сказала графиня, — теперь, когда мы с вами опять добрые друзья и к тому же остались вдвоем, скажите: зачем вы так усердствовали, стараясь уложить эту маленькую кривляку в постель к королю?

— Ей-же-ей, графиня, — поднося чашку с шоколадом к губам, отвечал Ришелье, — я сам спрашиваю себя об этом и никак не могу взять в толк.

Г-н де Ришелье знал, как держаться с Филиппом, а к тому же случайно узнал, что тот возвратился: по пути из Версаля в Люсьенну он встретил молодого человека, скакавшего в Трианон, и проехал мимо него достаточно близко, чтобы различить на его лице выражение печали и беспокойства.

Позабытый в Реймсе, прошедший сперва все ступени удачи, а затем равнодушия и забвения, измученный поначалу изъявлениями дружбы со стороны офицеров, которые люто завидовали его возвышению, и вниманием командиров, Филипп, по мере того как его блистательная будущность постепенно увядала под ветром опалы, чувствовал все большее отвращение, наблюдая, как дружба сменяется холодностью, внимание — пренебрежением, и в его чуткой душе скорбь обрела все признаки сожаления.

Филипп сожалел о своем лейтенантском чине в Страсбурге в ту пору, когда дофина въехала во Францию, сожалел о добрых друзьях и приятелях, с которыми был на равной ноге. Сожалел о спокойном и светлом отцовском доме, где хранителем очага был Ла Бри. Там молодой человек утешался молчанием и забвением, в которые погружаются, как в сон, деятельные натуры; к тому же уединение в обветшавшем замке Таверне, где все говорило об упадке и бедности, было не чуждо философии, которая так много говорила его сердцу.

Но больше всего Филипп сожалел о том, что с ним рядом нет сестры, чьи советы чаще всего были удивительно верны, хотя рождались они не столько из житейского опыта, сколько из чувства собственного достоинства. В благородных душах достойно удивления и восхищения то, что они непроизвольно, по самой своей природе, возвышаются над всяческой пошлостью и именно благодаря этому очень часто избегают обид, оскорблений и различных ловушек, тогда как низшим представителям тех насекомых, что зовутся родом человеческим, даже самым ловким из них, привыкшим лавировать, хитрить и замышлять всякие пакости, это удается далеко не всегда.

Досада Филиппа сменилась унынием, в своем одиночестве он чувствовал себя безмерно несчастным и ни за что не хотел поверить, что Андреа, его родная Андреа может наслаждаться жизнью в Версале, в то время как он так жестоко страдает в Реймсе.

Поэтому он и написал барону известное нам письмо, где сообщил о скором своем возвращении. Письмо это никого не удивило, и меньше всех самого барона; напротив, его повергло в изумление то обстоятельство, что Филипп терпеливо ждет, тогда как он сам чувствует себя словно на горячих угольях и уже две недели, встречая Ришелье, умоляет его поторопить события.

Не получив патента в им же самим установленный для себя срок, Филипп распрощался с офицерами, делая при этом вид, что не замечает их пренебрежения и насмешек, смягченных, впрочем, напускной любезностью, которая в ту эпоху еще входила в число добродетелей, свойственных французам, и невольным уважением, которое всегда внушает окружающим благородный человек.

И вот ровно в тот день, до какого он назначил себе ждать патента, хотя ждал он его не столько с нетерпением, сколько с опаской, Филипп вскочил в седло и поскакал в Париж.

Трехдневное путешествие показалось ему смертельно долгим, и, чем ближе он подъезжал к цели, тем более пугающим казалось ему молчание отца и в особенности сестры, обещавшей писать не реже двух раз в неделю.

Итак, как мы уже говорили, Филипп прибыл в Версаль в полдень, как раз когда Ришелье выезжал оттуда. Филипп скакал часть ночи и лишь несколько часов поспал в Мелёне; он был столь озабочен, что не заметил в карете г-на де Ришелье и даже не обратил внимания на ливреи его лакеев, хотя по их цветам мог бы понять, с кем повстречался.

Молодой человек направился прямо к воротам парка, где в день отъезда прощался с Андреа, когда девушка, не имея ни малейшего повода для печали, поскольку ее семейство было тогда на вершине успеха, все же, словно предугадывая дальнейший ход событий, почувствовала, как душа ее наполняется неизъяснимой грустью.