— Шевалье, — ответил доктор Луи, — благоволите оставить меня наедине с вашей сестрой.

Эти простые слова немного умерили радость молодого человека.

— Что такое? — осведомился он.

Доктор ответил неопределенным жестом.

— Хорошо, сударь, я оставляю вас одних, — с мрачным видом согласился Филипп.

Затем он обратился к сестре:

— Андреа, будьте с доктором честны и откровенны.

Девушка пожала плечами, как будто не понимая, о чем говорит брат.

Филипп продолжал:

— Пока доктор будет расспрашивать вас о здоровье, я прогуляюсь по парку. Час, к которому я просил оседлать лошадь, еще не подошел, поэтому перед отъездом я успею еще зайти и поговорить с вами.

Он пожал руку Андреа, попытавшись изобразить на лице улыбку.

Однако и в пожатии его руки, и в улыбке девушка ощутила некоторую скованность и напряженность.

Доктор с важным видом проводил Филиппа до двери и затворил ее, когда тот вышел.

Затем он вернулся и сел на софу рядом с Андреа.

В парке царила глубокая тишина.

Ни ветерка, ни человеческого голоса — безмолвие и спокойствие.

Службы в Трианоне тоже затихли: челядь из конюшен и поварни разошлась по своим комнатам, малый двор опустел.

Андреа чувствовала себя хорошо, однако в глубине души ее немного беспокоило, что Филипп и врач придают такое значение ее недомоганию.

Ее, конечно, несколько удивил вторичный визит доктора Луи, который еще нынче утром объявил ее болезнь пустяковой и не требующей лечения, но благодаря безграничному простодушию девушки ветерок подозрений не смог вызвать даже ряби на сверкающей глади ее души.

Внезапно врач, который, направив на Андреа свет лампы, неотрывно смотрел на девушку, взял ее за руку, но уже не как доктор, щупающий пульс, а как друг или исповедник.

Этот неожиданный жест поразил восприимчивую Андреа, и ей захотелось было даже отнять руку.

— Мадемуазель, — спросил врач, — скажите, это вы хотели меня видеть или же я пришел сюда, уступив настояниям вашего брата?

— Сударь, — отвечала Андреа, — брат вернулся и сообщил, что вы собираетесь навестить меня еще раз. После того как сегодня утром вы соблаговолили уверить меня, что болезнь моя не опасна, я не осмелилась бы снова вас беспокоить.

Доктор поклонился.

— Ваш брат, — продолжал он, — показался мне человеком весьма горячим, дорожащим своей честью и в некоторых вопросах неуступчивым. Думаю, что поэтому вы и не захотели ему открыться.

Андреа посмотрела на доктора с тем же выражением, с каким некоторое время назад смотрела на Филиппа.

— И вы тоже, сударь? — с невыразимой надменностью спросила она.

— Простите, мадемуазель, позвольте мне закончить.

Андреа сделала движение, означавшее, что она будет терпелива или, вернее, смиренна.

— Вполне естественно, — продолжал доктор, — что, видя горе молодого человека и предчувствуя его гнев, вы упрямо храните свою тайну, но я, поверьте, мадемуазель, врачую не только тела, но и души, я все вижу и знаю и, следовательно, могу наполовину облегчить вам тернистый путь признания; поэтому я вправе рассчитывать на вашу откровенность.

— Сударь, — ответила Андреа, — если бы я не заметила подлинной муки на мрачном лице брата, если бы не видела перед собою почтенного человека, пользующегося репутацией серьезного врача, я решила бы, что вы оба сговорились разыграть меня, чтобы заставить после беседы с вами почувствовать страх и принять какое-нибудь мерзкое и горькое лекарство.

Доктор нахмурился.

— Мадемуазель, умоляю вас, перестаньте скрытничать, — промолвил он.

— Скрытничать? — воскликнула Андреа.

— Вам более по нраву слово «лицемерить»?

— Вы меня оскорбляете, сударь! — вскричала девушка.

— Скажите лучше, что я вас разгадал.

— Сударь!

Андреа вскочила, однако доктор мягко усадил ее на место.

— Нет, — продолжал он, — нет, дитя мое, уверяю вас, в этом нет никакого оскорбления; напротив, если мне удастся вас убедить, я вас спасу! Поэтому ни ваш гневный взгляд, ни притворное негодование, которым вы так и пышете, не заставят меня изменить свои намерения.

— Но что вам от меня надо, чего вы хотите, силы небесные?

— Признайтесь, или, клянусь честью, я составлю о вас скверное мнение.

— Сударь, повторяю еще раз: здесь нет моего брата, который мог бы меня защитить от ваших оскорблений; я ничего не понимаю и требую, чтобы вы четко и определенно объяснились по поводу моей истинной или мнимой болезни.

— А я, мадемуазель, спрашиваю в последний раз: неужели вы хотите, чтобы я заставил вас краснеть? — настаивал изумленный врач.

— Я вас не понимаю, не понимаю, не понимаю! — трижды повторила Андреа, устремляя на доктора взгляд, в котором горело недоумение, вызов, чуть ли не угроза.

— Хорошо же, зато я вас прекрасно понял, мадемуазель: вы сомневаетесь в науке и надеетесь скрыть свое состояние ото всех. Но не надо заблуждаться, одним словом, я сейчас сломлю вашу надменность. Вы беременны.

С отчаянным воплем Андреа рухнула на софу.

За воплем девушки раздался грохот распахнутой настежь двери, и на середину комнаты вылетел Филипп со шпагой в руке; глаза его налились кровью, губы дрожали.

— Негодяй! — закричал он доктору. — Вы лжете!

Доктор медленно повернулся к молодому человеку, не отпуская кисти Андреа, пульс которой едва бился.

— Я сказал то, что сказал, сударь, — с негодованием проговорил он, — и ваша шпага — в ножнах или обнаженная — не заставит меня солгать.

— Доктор! — уронив шпагу, пролепетал Филипп.

— Вы желали, чтобы я перепроверил результат первого осмотра, — я так и сделал, и теперь моя уверенность окрепла настолько, что поколебать меня не сможет никто. Я очень вам сочувствую, молодой человек, вы внушаете мне симпатию, тогда как к этой юной особе из-за ее упорства во лжи я чувствую неприязнь.

Андреа продолжала лежать неподвижно; Филипп вздрогнул.

— Я сам отец семейства, сударь, — продолжал врач, — и понимаю, как вы можете и должны страдать. Поэтому я готов предложить вам свои услуги и обещаю хранить тайну. Мое слово нерушимо, сударь, и любой вам скажет, что оно для меня дороже жизни.

— Но, сударь, это невозможно!

— Возможно или невозможно, но это правда. Прощайте, господин де Таверне.

И доктор, бросив на Филиппа ласковый взгляд, все так же спокойно и неторопливо повернулся и направился к двери. Когда он ее отворил, молодой человек, вне себя от горя, рухнул в кресло в двух шагах от Андреа.

Оставшись один, он встал, закрыл дверь из прихожей в коридор, дверь в комнату, все окна и подошел к сестре, которая изумленно наблюдала за этими зловещими приготовлениями.

— Вы обманули меня, обманули подло и глупо, — скрестив руки на груди, заговорил Филипп. — Подло — потому что я ваш брат, потому что я имел слабость любить вас, предпочитать вас всем в мире, ценить вас выше всех, потому что мое к вам доверие должно было бы вызвать с вашей стороны хотя бы такое же доверие, раз не смогло вызвать более нежные чувства. Глупо — потому что сегодня постыдная, позорная для нас тайна уже является достоянием третьего лица, потому что, несмотря на ваше молчание, ее могли обнаружить и другие и, наконец, потому что, сообщи вы мне сразу, в каком положении оказались, я мог бы спасти вас от позора если уж не из привязанности к вам, то по крайней мере из чувства чести, так как, спасая вас, я оградил бы и себя. Вот в чем заключалась ваша главная ошибка. Поскольку вы не замужем, ваша честь — это честь всех, чье имя вы носите или, вернее, порочите. Но теперь я вам больше не брат, так как вы сами отняли у меня это звание, теперь я человек, желающий во что бы то ни стало вырвать у вас вашу тайну: быть может, в вашем признании я найду для себя хоть какое-то удовлетворение. Я разгневан и полон решимости, я заявляю: поскольку вы совершили подлость, надеясь на ложь, то будете наказаны, как наказывают подлых людей. Признайтесь же в вашем преступлении или…