Некоторое время Андреа смотрела на брата с таким видом, словно он говорил на неведомом ей иностранном языке, после чего с непередаваемым простодушием расхохоталась:

— Супругом? Вы, кажется, сказали что-то насчет моего супруга? Господи, Филипп, да он еще не родился! Во всяком случае, я такового не знаю.

Тронутый столь искренним ответом, Филипп пододвинулся поближе, взял руку сестры в свои и сказал:

— Прежде чем иметь супруга, милая Андреа, нужно найти жениха, возлюбленного.

Андреа с изумлением смотрела на Филиппа, чувствуя, как пытливо брат всматривается в ее ясные, невинные глаза, в которых отражалась вся душа.

— Сестра, — продолжал Филипп, — с самого вашего рождения вы считали меня своим лучшим другом, а для меня были единственной подругой. Сами знаете, я никогда не оставлял вас ради того, чтобы поиграть с приятелями. Мы с вами вместе росли, и ничто никогда не омрачало нашего безграничного доверия друг к другу. Отчего же с некоторых пор вы безо всякого к тому повода так изменились ко мне?

— Я изменилась к вам, Филипп? Изменилась? Объяснитесь же. После вашего разговора с врачом я решительно не понимаю ни единого вашего слова.

— Да, Андреа, — вздохнул Филипп, прижимая девушку к груди, — да, моя милая сестрица, страсти молодости пересилили детскую привязанность, и теперь я для вас недостаточно хорош или надежен, чтобы вы открыли мне свое преисполненное любви сердце.

— Брат мой, друг мой, — удивляясь все сильнее, возразила Андреа, — о чем вы говорите? Почему вы все твердите мне о любви?

— Андреа, сейчас я наберусь смелости и задам один вопрос, для вас опасный, для меня болезненный. Я понимаю, что просить или, вернее, требовать, чтобы вы доверились мне в такую минуту, — значит, уронить себя в ваших глазах. Однако, как это ни больно мне говорить, пусть лучше я почувствую, что вы не так меня любите, чем покину вас в бездне грозящих вам несчастий — ужасных несчастий, если вы, Андреа, и далее станете хранить молчание, о котором я скорблю и на которое не считал вас способной, когда речь идет обо мне, вашем брате и друге.

— Брат мой, друг мой, — откликнулась Андреа, — клянусь, я не понимаю ваших упреков.

— Андреа, вы в самом деле хотите, чтобы я объяснился?

— Разумеется, хочу.

— Но тогда пеняйте на себя, если, воспользовавшись вашим разрешением, я стану называть вещи своими именами, если я заставлю вас покраснеть, а ваше сердце — замереть от стыда; своим несправедливым недоверием вы сами заставили меня проникнуть в сокровенные глубины вашей души и вырвать оттуда тайну.

— Я согласна, Филипп, и обещаю, что не буду сердиться за то, что вы собираетесь сделать.

Объятый волнением, Филипп встал, взглянул на сестру и принялся расхаживать по комнате. Обвинение, которое складывалось у него в голове, и спокойствие девушки до странности противоречили одно другому, и молодой человек просто не знал, что подумать.

Андреа же в изумлении смотрела на брата и мало-помалу цепенела, видя, как он серьезен, как мало похож на того ласкового старшего брата, к которому она привыкла.

Прежде чем Филипп заговорил, Андреа встала и взяла его под руку.

Глядя на него с неизъяснимой нежностью, она попросила:

— Послушай-ка, Филипп, посмотри мне в глаза.

— О, и я сам не желаю ничего иного, — устремляя на нее пылающий взгляд, ответил Филипп. — Что ты хочешь мне сказать?

— Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда дорожил моей дружбой — это вполне естественно, потому что и я дорожила твоей заботой и привязанностью. Так вот, посмотри хорошенько мне в глаза.

Девушка улыбнулась.

— Ну что, видишь ли ты в них какую-нибудь тайну? — продолжала она.

— О да, вижу, — отозвался Филипп. — Андреа, ты в кого-то влюблена.

— Я? — воскликнула девушка. Даже самая гениальная актриса не смогла бы произнести это одно-единственное слово с таким неподдельным изумлением.

И Андреа расхохоталась.

— Я? Я влюблена?

— Или в тебя кто-то влюблен.

— Тем хуже для него. Раз этот кто-то мне не представился, а следовательно, и не объяснился, значит, любовь его пропадает понапрасну.

Видя, насколько чистосердечно сестра смеется и шутит над заданным ей вопросом, как чиста лазурь ее глаз, до чего целомудренно и простодушно она себя ведет, Филипп, чье сердце билось в такт с сердцем Андреа, решил, что за его месячное отсутствие характер столь безупречной девушки не мог так уж сильно измениться и что бедняжка пала жертвой постыдных подозрений, а наука солгала; при этом, правда, он признал, что доктора Луи можно извинить: не зная, сколь чиста Андреа, сколь безукоризненны ее побуждения, он мог подумать, что она похожа на тех дворянских девиц, которые, соблазнившись недостойными примерами или побуждаемые рано проснувшимся сластолюбием, расстаются с невинностью без сожалений и даже с охотой.

Еще один взгляд на Андреа, и Филипп понял, как не прав был врач; молодой человек ощутил такое счастье, что обнял сестру, уподобляясь тем мученикам, что веровали в непорочность девы Марии и одновременно в божественного сына, рожденного ею.

Все еще находясь во власти сомнений, Филипп услышал на лестнице шаги верного своему слову доктора Луи.

Андреа вздрогнула; в ее теперешнем состоянии она обращала внимание на каждую мелочь.

— Кто это? — спросила она.

— По-видимому, доктор Луи, — ответил Филипп.

В этот миг дверь распахнулась, и в комнату вошел врач, которого с такой тревогой ждал Филипп.

Как мы уже упоминали, это был человек серьезный и достойный, который чтил науку как святыню и истово изучал ее тайны.

В ту материалистическую эпоху доктор Луи — что встречалось крайне редко — старался за телесным недугом отыскать недуг души; он твердо и открыто следовал по этому пути, не обращая внимания на всяческие пересуды и препятствия и до такой степени дорожа своим временем, этим достоянием трудолюбивых людей, что с болтунами и празднолюбцами был просто-напросто груб.

Поэтому-то доктор и обошелся с Филиппом столь резко во время их первой встречи: он принял молодого человека за одного из придворных щеголей, которые затевают с врачом любезный разговор, чтобы побахвалиться своими любовными подвигами, но становятся крайне сдержанными, когда приходит пора расплачиваться. Однако как только медаль обернулась другой стороной и вместо влюбленного хлыща перед доктором предстало трагическое и грозное лицо брата, как только оказалось, что речь идет не о неприятности, а о горе, великодушный врач-философ растрогался и, закончив разговор с Филиппом, сказал себе: «Я не только могу ошибиться, но даже хочу этого».

Вот почему и без уговоров Филиппа он пришел бы к Андреа, чтобы еще раз основательно осмотреть ее и решить, правильный ли вывод он сделал в предыдущее посещение.

Итак, он вошел, бросив еще из прихожей первый взгляд — для врача и наблюдателя вещь очень важная! — на Андреа, и потом уже не сводил с нее глаз.

Послужило ли тут причиной волнение, связанное с приходом врача, или это вышло случайно, но как раз в этот миг на Андреа напал очередной приступ дурноты, так испугавшей Филиппа: она покачнулась и с выражением страдания на лице поднесла платок ко рту.

Филипп, встречавший врача, ничего не заметил.

— Добро пожаловать, доктор, — сказал он, — и прошу простить меня за то, что был несколько резок. Час назад, подойдя к вам, я был в той же степени взволнован, в какой сейчас спокоен.

Врач на секунду оторвал взгляд от Андреа и, глянув на молодого человека, заметил, что взор его прояснился, а лицо осветилось улыбкой.

— Вы поговорили с сестрой, как я вам советовал? — осведомился врач.

— Да, доктор, разумеется.

— И успокоились?

— У меня в сердце был ад, а теперь — рай.

Доктор взял Андреа за руку и долго не отпускал, слушая пульс.

Филипп смотрел на него с таким видом, словно хотел сказать: «Делайте что угодно, мнение врача мне теперь не страшно».

— Ну и как, сударь? — торжествующе спросил он.