Мы видели, как ускакал Бальзамо.

Джерид нес его с быстротой молнии. Всадник, бледный от ужаса и нетерпения, пригнулся к развевающейся гриве коня, его полуоткрытые губы впивали воздух, со свистом рассекаемый грудью Джерида, подобно воде перед носом корабля.

Позади него призрачными видениями исчезали деревья и дома. Он почти не замечал, как обгонял какую-нибудь тяжелую повозку, поскрипывавшую на осях и влекомую пятью мощными лошадьми, пугавшимися, когда мимо них проносился этот живой метеор, в котором они не признавали себе подобного.

Таким образом Бальзамо проделал не менее лье, и голова его так пылала, глаза сверкали таким блеском, горячее дыхание с таким хрипом вырывалось из груди, что нынешние поэты сравнили бы его с теми грозными божествами, пышущими огнем и паром, что приводят в движение тяжкие и дымные махины и гонят их по железным дорогам. Конь и всадник промчались через Версаль за несколько секунд; редкие прохожие на улицах успевали заметить только искры, сыпавшиеся из-под копыт. Еще одно лье осталось позади; Джерид одолел эти два лье за какую-нибудь четверть часа, но четверть часа показалась Бальзамо вечностью.

Внезапно в мозгу у него вспыхнула некая мысль. Он на всем скаку остановил коня, и тот, словно откованный из железа, застыл на подрагивающих ногах.

Затем задние ноги Джерида подогнулись, передние погрузились в песок.

Всадник и скакун на мгновение перевели дух.

Дыша всей грудью, Бальзамо поднял голову.

Потом он провел платком по вискам, с которых струился пот, и, раздувая ноздри навстречу ночному ветерку, бросил в темноту следующие слова:

— О несчастный безумец, ни бег твоего коня, ни пыл твоего желания не в силах обогнать молнию или электрический разряд; но у тебя нет иного выхода, чтобы предотвратить беду, нависшую над твоей головой; ты должен действовать мгновенно, нанести удар не теряя ни секунды, употребить свою мощь на то, чтобы у создания, которого ты опасаешься, подкосились ноги, язык прилип к гортани; ты должен на расстоянии погрузить ее в тот непобедимый сон, который вернет тебе господство над рабыней, разорвавшей свои цепи. О, если мне удастся снова привести ее к повиновению…

И Бальзамо, скрипнув зубами, безнадежно махнул рукой.

— Увы, как бы ты ни напрягал свою волю, Бальзамо, как бы ты ни спешил, — воскликнул он. — Лоренца уже добралась до места; она заговорит с минуты на минуту; быть может, она уже дает показания. О, презренная женщина! Любой казни было бы мало, чтобы тебя покарать! Полно, полно, — продолжал он, нахмурив брови, устремив взгляд в пространство и обхватив подбородок ладонью, — посмотрим, что такое наука, звук пустой или живая сила; обладает она могуществом или нет. Я так хочу! Попробуем… Лоренца, Лоренца! Спи, я так хочу! Лоренца, где бы ты сейчас ни была, спи, спи, я так хочу, я этого требую!

О нет, нет, — безнадежно пробормотал он, — я лгу, нет, я не верю; я не смею надеяться, а между тем главное — это непреклонная воля. Да, но желание мое твердо, в нем слились все силы моей души. Пронзай же воздух, моя непобедимая воля, прорывайся сквозь все потоки враждебных или безразличных желаний; пройди через стены, подобно пушечному ядру; достигни ее, где бы она ни была; лети, ударь, сокруши. Лоренца, Лоренца, спи — такова моя воля! Лоренца, безмолвствуй — я так хочу!

Так несколько мгновений он напрягал свою мысль, сосредоточенную на одной цели, стараясь, чтобы его воля поглубже отпечаталась в мозгу, словно это облегчало ей путь к Парижу; затем, прекратив эти таинственные усилия, в которых, несомненно, участвовал каждый атом его существа, одушевленный Богом, владыкой всего сущего, Бальзамо, все еще стиснув зубы и сжимая кулаки, снова тронул поводья, но не стал горячить Джерида ни коленом, ни шпорой.

Казалось, Бальзамо пытается убедить самого себя.

Благородный скакун продолжил путь неспешной рысцой, пользуясь молчаливым разрешением хозяина; с присущим его породе изяществом он почти беззвучно касался копытом булыжной мостовой — так легка была его поступь.

Между тем Бальзамо, который мог бы показаться растерянным поверхностному наблюдателю, был занят тем, что составлял в уме план обороны; к тому времени, когда Джерид ступил на мостовые Севра, план был готов.

Перед решеткой парка Бальзамо остановился и стал озираться, словно кого-то ждал.

В самом деле, из ворот тотчас выступила какая-то фигура и приблизилась к нему.

— Это ты, Фриц? — спросил Бальзамо.

— Да, хозяин.

— Разузнал?

— Да.

— Где госпожа Дюбарри, в Париже или в Люсьенне?

— В Париже.

Бальзамо поднял торжествующий взгляд к небесам.

— Как ты приехал?

— На Султане.

— Где он?

— На том постоялом дворе.

— Под седлом?

— Под седлом.

— Хорошо, будь наготове.

Фриц пошел за Султаном и отвязал его. То был один из надежных добродушных коней немецкой породы, что могут утомиться во время долгого и тяжкого перехода, но идут вперед, покуда у них достанет дыхания, а хозяин не позабудет дать им шпоры.

Фриц подъехал к Бальзамо.

Тот писал при свете фонаря, горевшего здесь всю ночь заботами служителей зла, которые вершили под покровом тьмы свои фискальные предприятия.

— Поезжай в Париж, — сказал Бальзамо, — и передай эту записку в собственные руки госпоже Дюбарри, где бы она ни была; на это тебе дается полчаса, а затем возвращайся на улицу Сен-Клод и жди госпожу Лоренцу: она непременно должна вернуться домой. Впустишь ее, не говоря ни слова и не чиня ей ни малейшего неудовольствия; теперь ступай и помни, что должен исполнить мое поручение за полчаса.

— Слушаюсь, — отвечал Фриц. — Все будет исполнено.

С этими словами он пришпорил Султана, стегнул его хлыстом, и конь, изумленный непривычной строгостью, с жалобным храпом рванул в галоп.

Что до Бальзамо, то он, мало-помалу приходя в себя, пустился по дороге, ведущей в Париж, и, когда спустя три четверти часа въехал в город, лицо у него было отдохнувшее, а взгляд спокойный, вернее, задумчивый.

Бальзамо был прав: как ни спешил Джерид, проворный сын пустыни, а все же он не поспевал, и только воля Бальзамо могла сравняться скоростью с Лоренцей, ускользнувшей из заточения.

От улицы Сен-Клод она пошла к бульвару и, свернув направо, вскоре завидела стены Бастилии; но Лоренца, вечно сидевшая взаперти, не знала Парижа; к тому же первой ее целью было убежать подальше от проклятого дома, который был для нее тюремной камерой; мщение она отложила на потом.

Итак, она углубилась в Сент-Антуанское предместье, не помня себя от волнения и спешки, как вдруг к ней приблизился молодой человек, который уже несколько минут шел за нею, удивленно на нее поглядывая.

В самом деле, Лоренца, итальянка из римского пригорода, чуть не всю жизнь провела в исключительных условиях, не имея понятия об общепринятых правилах моды, нарядах и обычаях своего времени; по платью ее можно было принять скорее за жительницу Востока, нежели за европейку: на ней всегда были роскошные, свободные одеяния, и она весьма мало походила на тех очаровательных затянутых куколок с осиными талиями и удлиненными корсажами, в облаке шелка и муслина, под которым почти невозможно было отыскать девичий стан, поскольку мода повелевала им казаться эфирными созданиями.

Поэтому из всего, что составляло наряд француженки в ту пору, Лоренца сохранила, а вернее позаимствовала только туфельки на каблуках в два пальца вышиной, немыслимую обувь, выставлявшую напоказ изгиб ноги и изящество лодыжек; однако в эти не слишком мифологические времена Аретузам, обутым в такие туфельки, не так-то легко было убежать от преследовавших их Алфеев[85].

Итак, Алфей, преследовавший нашу Аретузу, с легкостью догнал ее; под ее атласными и кружевными юбками он разглядел дивные ножки; под мантильей, которую она накинула на голову и обернула вокруг шеи, — ненапудренные волосы и глаза, сверкающие необычным огнем; он решил, что Лоренца перерядилась не то для маскарада, не то для любовного свидания и, не найдя фиакра, пешком торопится в какой-нибудь уединенный домик в предместье, где ее ждет воздыхатель.