— Итак, они вам ненавистны?

— Кто это «они»?

— Все Ришелье.

— Терпеть их не могу.

— Всех?

— Всех. Да взять хотя бы доблестного герцога и пэра господина де Фронсака: он десять раз заслуживает колесования!

— Не стану его выгораживать, но в свете есть и другие Ришелье.

— Ах, да, д'Эгийон.

— Что вы о нем скажете?

Нетрудно догадаться, что при этих словах племянник навострил уши.

— Этого мне следовало бы ненавидеть еще больше, чем остальных, потому что он натравил на меня всех крикунов, какие только есть во Франции, но у меня к нему непобедимая слабость: он храбр, и, пожалуй, он мне по душе.

— Это человек большого ума, — воскликнула графиня.

— Отважный человек, стойкий защитник королевских прерогатив. Вот настоящий пэр!

— Да, да, вы тысячу раз правы. Предложите ему какой-нибудь пост.

Тут король окинул графиню взглядом и скрестил руки на груди.

— Слыханное ли дело, графиня: вы делаете мне такое предложение, в то время как вся Франция просит изгнать герцога и лишить его всех званий и титулов!

Г-жа Дюбарри в свой черед скрестила на груди руки.

— Только что, — промолвила она, — вы обозвали Ришелье мокрой курицей, а на самом деле это прозвище можно по праву отнести к вам.

— О, графиня…

— Я вижу, вы весьма гордитесь тем, что отстранили господина де Шуазеля.

— И впрямь, это было не так просто.

— Но вы на это решились, и что же? Теперь вы пасуете перед обстоятельствами.

— Я?

— Разумеется. Что значило для вас изгнание герцога?

— Это значило дать парламенту пинка под зад.

— Так почему же не дать ему второго пинка? Черт возьми, да шевельните же обеими ногами — разумеется, сперва одной, а потом уж другой. Парламент желал, чтобы Шуазель остался, — изгоните Шуазеля. Парламент желает, чтобы д'Эгийона изгнали, — пускай д'Эгийон останется.

— Я не собираюсь его изгонять.

— Оставьте его здесь: он исправился и достоин немалого возвышения.

— Вы желаете, чтобы я назначил этого смутьяна министром?

— Я желаю, чтобы вы вознаградили человека, который защищал вас, рискуя своим рангом и положением.

— Скажите лучше: рискуя жизнью; вашего герцога не сегодня-завтра побьют камнями, а заодно с ним и вашего приятеля Мопу.

— Если бы ваши защитники могли вас слышать, эти слова весьма бы их поощрили.

— Они платят мне той же монетой, графиня.

— Не говорите так, их поступки вас опровергают.

— Вот как! Но с чего вы вдруг с такой страстью просите за д'Эгийона?

— При чем тут страсть? Я его совсем не знаю: сегодня я виделась и говорила с ним впервые.

— А, это другое дело; значит, вы прониклись внутренним убеждением, а убеждения я уважаю, хоть сам никогда их не имел.

— Если не желаете ничего давать д'Эгийону, тогда ради него дайте что-нибудь Ришелье.

— Ришелье? Нет, нет, ни за что на свете этого не будет!

— Не хотите Ришелье — тогда дайте д'Эгийону.

— Но что? Портфель министра? В настоящее время это невозможно.

— Понимаю… Может быть, позже… Подумайте, человек он находчивый, деятельный; Терре, д'Эгийон и Мопу будут при вас подобны трем головам Цербера; примите в расчет и то, что ваш кабинет министров — сущая комедия, продержится он недолго.

— Вы заблуждаетесь, графиня, он продержится не менее трех месяцев.

— Через три месяца я напомню вам ваши слова.

— Ах, графиня!

— С этим покончено, а теперь обратимся к нынешнему дню.

— Но у меня ничего нет.

— У вас есть легкая конница; господин д'Эгийон — офицер, воин, вот и назначьте его командиром ее.

— Пожалуй, назначу.

— Благодарю вас, государь! — радостно вскричала графиня. — Благодарю!

И ушей г-на д'Эгийона достиг отменно плебейский звук поцелуя, запечатленного на щеках его величества Людовика XV.

— А теперь, — изрек король, — накормите меня ужином, графиня.

— Нет, — возразила она, — здесь ничего не приготовлено, вы уморили меня политикой… Мои люди стряпали речи, фейерверки, все, что угодно, только не угощение.

— В таком случае едемте в Марли, я отвезу вас.

— Я не в силах, моя бедная голова раскалывается на части.

— У вас мигрень?

— Невыносимая.

— Тогда вам следует лечь, графиня.

— Я так и сделаю, государь.

— Тогда прощайте.

— Вернее, до свидания.

— Я прямо как господин де Шуазель: меня изгоняют.

— И при этом провожают со всеми почестями и ласками, — подхватила лукавая женщина, потихоньку подталкивая короля к двери, пока он не очутился за порогом и не начал спускаться по лестнице, хохоча во все горло и оборачиваясь на каждой ступеньке.

Графиня с высоты перистиля светила ему свечой.

— Послушайте, графиня, — обратился к ней король, вернувшись на одну ступеньку вверх.

— Да, государь?

— Надеюсь, бедняга маршал не умрет от этой беды?

— Какой беды?

— От того, что ему не достался портфель министра.

— Какой вы злой! — воскликнула графиня, провожая его последним взрывом смеха.

И его величество удалился в восторге от последней шутки, которую сыграл с герцогом, в самом деле внушавшим ему отвращение.

Когда г-жа Дюбарри вернулась к себе в будуар, она увидела, что д'Эгийон стоит на коленях перед дверью, молитвенно сложив руки и устремив на нее пламенный взгляд.

Она покраснела.

— Я потерпела неудачу, — сказала она. — Бедный маршал…

— О, я все знаю, — отвечал он. — Я слышал… Благодарю вас, сударыня, благодарю!

— Я почитала себя обязанной сделать это для вас, — возразила она с нежной улыбкой. — Но встаньте же, герцог, а не то я, пожалуй, подумаю, что ваша память не уступает вашему уму.

— Это вполне возможно, сударыня: ведь дядя сказал вам, что я лишь усерднейший ваш слуга.

— А также слуга короля: завтра вам надлежит явиться к его величеству, да встаньте же!

И она протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

Графиня, казалось, была в сильном смятении, она не добавила ни слова.

Г-н д'Эгийон тоже молчал, взволнованный не меньше ее; наконец графиня подняла голову.

— Бедный маршал! — повторила она еще раз. — Надобно известить его об этом поражении.

Г-н д'Эгийон истолковал эти слова как окончательное прощание и поклонился.

— Сударыня, — произнес он, — я немедля еду к нему.

— Ах, герцог, никогда не следует спешить с дурными вестями; вместо того, чтобы ехать к маршалу, отужинайте у меня.

Герцог почувствовал, как кровь у него в жилах вспыхнула и заиграла под дуновением юности и любви.

— Вы не женщина, — сказал он, — вы…

— Ангел, не правда ли? — шепнули ему на ухо горячие губы графини, которая подошла к нему совсем близко, чтобы быть услышанной, и увлекла его к столу.

В тот вечер г-н д'Эгийон мог почитать себя счастливчиком: он похитил назначение у дяди и съел на ужин долю самого короля.

У г-на де Ришелье, как и у всех придворных, был свой особняк в Версале, другой — в Париже, дом в Марли, дом в Люсьенне — словом, он располагал собственными жилищами повсюду, где жил или бывал король.

В свое время Людовик XIV умножил число своих резиденций и тем самым навязал всем высокопоставленным особам, в чьи привилегии входило присутствие на больших и малых выходах короля, необходимость быть очень богатыми, чтобы в более скромном виде перенимать заведенный им образ жизни и подражать полету его причуд.

Итак, в ту пору, когда г-н де Шуазель и г-н де Прален были отрешены от должностей, герцог де Ришелье обитал в собственном особняке в Версале; туда он велел отвезти себя накануне из Люсьенны, после того, как представил племянника г-же Дюбарри.

Маршала видели с графиней в лесу Марли, его видели в Версале, когда министру было объявлено об опале, известно было о тайной и продолжительной аудиенции, которую он получил в Люсьенне; с прибавлением длинного языка Жана Дюбарри всего этого было достаточно, чтобы весь двор счел необходимым посетить г-на де Ришелье и засвидетельствовать ему свое почтение.