— Но, Филипп, — возразила Андреа, — разве я в самом деле так чиста, как ты говоришь?

— Милая Андреа, я тебе все объясню, а покамест приготовься к отъезду.

— А как же отец?

— Отец, — мрачно ответил Филипп, — это уж моя забота, я его подготовлю.

— Он поедет с нами?

— Нет, это невозможно. Повторяю: только мы с тобою, Андреа, только мы.

— Друг мой, мне страшно, ты меня пугаешь. Ах, Филипп, как я страдаю!

— С нами Господь, Андреа, — проговорил молодой человек, — смелее. Я отправлюсь за доктором, а ты не забудь: ты плохо чувствуешь себя вдали от Таверне, но скрывала это от ее высочества дофины. Держись, сестричка, держись, дело идет о нашей с тобой чести.

И не в силах более сдерживать свои чувства, Филипп горячо расцеловал сестру.

Затем он поднял шпагу, вложил ее в ножны и выбежал на лестницу.

Четверть часа спустя он уже стучался в дверь доктора Луи, который жил в Версале даже тогда, когда двор переезжал в Трианон.

Доктор Луи, у дверей которого мы только что оставили Филиппа, прогуливался в крохотном саду, окруженном высокими стенами и составлявшем часть угодий бывшего монастыря урсулинок, который преобразовали в склад фуража для королевского драгунского полка.

Прогуливаясь, доктор Луи читал корректурные оттиски своей новой работы, которая вскоре должна была увидеть свет; время от времени он нагибался и срывал на дорожке или на расположенных по обеим ее сторонам клумбах какой-нибудь сорняк, претивший ему как человеку, любящему симметрию и порядок.

Домом доктора занималась единственная служанка, немного ворчливая, как это всегда свойственно прислуге у людей занятых и не любящих, чтобы их беспокоили.

Когда Филипп постучал бронзовым молотком в ворота, она подошла и приоткрыла их.

Однако молодой человек, вместо того чтобы вступить со служанкой в переговоры, оттолкнул ее и вошел. Взору его открылся сад, где разгуливал доктор.

Не обращая внимания на недовольство бдительной стражницы, он двинулся вперед.

Услыхав его шаги, доктор поднял голову.

— А, это вы, — промолвил он.

— Прошу извинить меня, господин доктор, за то, что я ворвался к вам и нарушил ваше уединение, но предсказанное вами случилось: вы мне нужны, и я пришел просить вашей помощи.

— Я обещал вам ее, сударь, и готов оказать, — ответил доктор.

Филипп поклонился; он был слишком смущен, чтобы самому начать разговор.

Доктор Луи понял его нерешительность.

— Как чувствует себя больная? — поинтересовался он, встревоженный бледностью Филиппа и опасаясь, что драма могла закончиться катастрофой.

— Очень хорошо, доктор, благодарю вас. Сестра моя — девушка столь достойная и порядочная, что Господь был бы несправедлив, если бы обрек ее на страдания и опасности.

Врач вопросительно посмотрел на Филиппа: ему показалось, что молодой человек продолжает, как и прежде, все отрицать.

— Значит, она оказалась жертвой чьего-либо обмана, чьих-то козней? — спросил он.

— Да, — доктор, она — жертва неслыханного обмана, жертва гнусных козней.

Врач всплеснул руками и возвел очи горе.

— Увы! — воскликнул он. — Мы живем в ужасные времена; я полагаю, что теперь появилась настоятельная необходимость во врачевателях для целых народов, как в свое время потребовались лекари для отдельных людей.

— Да, — согласился Филипп, — пусть такие врачи поскорее появятся, я больше всех на свете буду рад их приходу. Но пока…

И Филипп сделал угрожающий жест.

— Ах, сударь, — отозвался доктор, — я смотрю, вы из тех, кто видит возмездие за преступление в насилии и убийстве.

— Да, — невозмутимо согласился Филипп, — я — из тех.

— Дуэль, — вздохнул доктор. — Но она ведь не вернет честь вашей сестре, если вы убьете виновного, и повергнет ее в отчаяние, если убьют вас. Сударь, я полагал, что вы — человек здравомыслящий и рассудительный, и мне помнится, вы выражали желание, чтобы все осталось в тайне.

Филипп тронул врача за рукав.

— Сударь, — ответил он, — вы заблуждаетесь на мой счет. От своего я не отступлюсь, мое решение основано на твердых убеждениях и незапятнанной совести, я вовсе не желаю обречь сестру на несчастья и гибель, дав себя убить; я желаю отомстить за нее, убив негодяя.

— И вы, дворянин, способны лишить человека жизни, готовы совершить убийство?

— Сударь, если бы за десять минут до несчастья я увидел, что этот мерзавец, словно вор, проскользнул в комнату к сестре, куда не имел права и ногой ступить, будучи жалким простолюдином, — если бы я это увидел и убил его тогда, любой сказал бы, что я поступил правильно. Почему же я не могу сделать этого сейчас? Разве преступление сделало негодяя неприкосновенным?

— Значит, это кровавое решение вы приняли и умом, и сердцем?

— Да, умом и сердцем! Где бы он ни прятался, придет день, когда я его найду, и в этот день, верьте мне, сударь, убью — безжалостно, не испытывая угрызений совести, убью, как собаку!

— И совершите преступление, — перебил доктор Луи, — равное тому, что совершил он, а быть может, еще более отвратительное. Ведь брошенное женщиной нескромное слово или кокетливый жест может в любую минуту возбудить в мужчине желание, которому он поддастся. А вы говорите об убийстве! Разве нет другого выхода, — брак например…

Филипп поднял голову.

— Должно быть, вам неизвестно, сударь, что Таверне де Мезон-Руж ведут свой род со времен крестовых походов и что моя сестра не менее знатна, чем любая инфанта или эрцгерцогиня.

— Понимаю, а ваш враг незнатен, он деревенщина, мужлан, как любят выражаться люди вашей породы. Да, конечно, — с горькой улыбкой продолжал доктор, — одних людей Господь создал из скверной глины, для того чтобы их убивали другие люди, слепленные из глины высшей пробы. Разумеется, вы правы; что ж, убивайте, сударь, убивайте.

С этими словами врач повернулся к Филиппу спиной и принялся выпалывать сорняки.

Филипп скрестил руки на груди.

— Послушайте меня, доктор, — проговорил он, — речь идет не о соблазнителе, которого поощряли кокетством, не о человеке, в котором разожгли вожделение, как предположили вы. Речь идет о негодяе, воспитанном в нашем доме и евшем наш хлеб, который мы давали ему из сострадания; воспользовавшись тем, что сестра была искусственно погружена в сон и находилась в беспамятстве, чуть ли не в обмороке, он трусливо и предательски обесчестил, осквернил чистую и святую женщину, на которую при свете дня не осмеливался даже поднять глаз. Любой суд, несомненно, приговорил бы его к смерти. Что ж! Я сам буду его судить, столь же беспристрастно, как судьи, и сам казню его. Теперь скажите, доктор: готовы ли вы, представлявшийся мне таким благородным и сильным, оказать мне услугу за деньги или будете ставить свои условия? Не уподобитесь ли вы людям, что угождают другим только для того, чтобы угодить себе? Коли так, то вы вовсе не столь мудры, как мне казалось; в таком случае вы — самый заурядный человек, и, несмотря на презрение, которое вы только что мне выказали, я выше вас, потому что без колебаний доверил вам свою тайну.

— Вы говорите, — задумчиво проговорил доктор, — что виновник скрылся?

— Да, доктор, он явно понял, что все открылось. Услышав, что на него возлагают вину, он тут же сбежал.

— Ясно. Так чего же вы хотите от меня, сударь? — осведомился врач.

— Помощи, чтобы забрать сестру из Версаля и как можно глубже и надежнее скрыть ужасную тайну, которая всех нас обесчестит, если выйдет наружу.

— Я задам вам лишь один вопрос, — сказал доктор.

Филипп возмутился и хотел было что-то возразить, но доктор удержал его.

— Послушайте меня, — промолвил он. — Как философ и христианин, коего вы только что взяли себе в исповедники, я обязан поставить вам условие, но не в обмен за мои услуги, а по праву совести. Человечность — это долг каждого, а отнюдь не доблесть; вы говорите, что намерены убить человека, я же обязан вам воспрепятствовать, как воспрепятствовал бы всеми имеющимися в моем распоряжении средствами и даже силой преступлению, жертвой которого стала ваша сестра. Поэтому, сударь, я умоляю вас дать мне клятву.