— Дай.

Гонец протянул Бальзамо письмо, которое извлек из кожаного мешка, висевшего у него за спиной.

— Мне подождать? — спросил он.

— Да.

— Жду.

— Фриц!

Появился немец.

— Спрячь Себастена в буфетной.

— Да, хозяин.

— Он знает, как меня зовут! — с суеверным ужасом прошептал адепт.

— Он все знает, — возразил Фриц, увлекая его за собой.

Бальзамо остался один; он осмотрел массивную печать на письме; она была в полной сохранности; умоляющий взгляд гонца, казалось, взывал к нему с просьбой не повредить, если можно, этой печати.

Затем он медленно и задумчиво поднялся наверх и отворил потайную дверь, которая вела в комнату Лоренцы.

Лоренца все еще спала, но и во сне томилась от бездействия, отчего спалось ей беспокойно. Он взял ее за руку, которая конвульсивно сжалась, и приложил к ее груди запечатанное письмо, доставленное гонцом.

— Вы видите? — обратился он к ней.

— Да, вижу, — отвечала Лоренца.

— Что у меня в руке?

— Письмо.

— Вы можете его прочесть?

— Могу.

— Тогда читайте.

Глаза Лоренцы были по-прежнему закрыты, грудь трепетала; слово за словом она прочла следующие строки, которые Бальзамо записывал под ее диктовку:

«Дорогой брат!

Как я и предвидела, мое изгнание принесет нам некоторую пользу. Сегодня утром я уехала от президента Руанского парламента: он наш, но робеет. Я поторопила его от Вашего имени. Наконец он решился и через неделю пришлет в Версаль свой план военных действий.

Теперь я срочно отправляюсь в Ренн, дабы несколько расшевелить дремлющих Карадека и Ла Шалоте[19].

В Руане был наш агент из Кодбека. Я с ним встретилась. Англия не остановится на полпути; она готовит резкую ноту Версальскому кабинету.

X. советовался со мною, стоит ли к этому прибегать. Я ответила утвердительно. Скоро Вы получите последние памфлеты Тевено де Моранда[20] и Делиля[21], обращенные против Дюбарри. От этих петард запылает весь город.

До меня дошли дурные вести, в воздухе носится слух об опале. Но Вы мне еще не написали, и я смеюсь над пересудами. Все же избавьте меня от сомнений и ответ немедля пошлите мне, как только до Вас доберется мой гонец. Ваше послание найдет меня в Кане, где мне нужно повлиять на некоторых людей.

Прощайте, обнимаю Вас.

Герцогиня де Граммон».

Лоренца смолкла.

— Вы ничего больше не видите? — спросил Бальзамо.

— Ничего не вижу.

— Никакого постскриптума?

— Нет.

Бальзамо, у которого во время чтения лицо все прояснялось, взял у Лоренцы письмо герцогини.

— Любопытно, — произнес он. — Они мне дорого за это заплатят. Вот, значит, как пишутся подобные письма! — воскликнул он. — Да, великих мужчин всегда губят женщины. Никакие полчища врагов, никакие хитросплетения интриг не могли бы свалить Шуазеля — и вот ласкающий женский шепот повергает его во прах. Да, все мы погибнем из-за женского предательства или женской слабости… У кого есть сердце, а в нем хоть капля чувствительности, тот обречен.

Произнося эти слова, Бальзам с невыразимой нежностью глядел на трепещущую Лоренцу.

— Я правду говорю? — спросил он у нее.

— Нет, нет, это неправда, — пылко возразила она. — Ты же сам видишь, я слишком тебя люблю, чтобы помешать тебе, подобно всем этим неразумным и бессердечным женщинам.

Бальзамо позволил обольстительнице привлечь себя в объятия.

Внезапно раздался двукратный звон колокольчика в руках Фрица — один раз, потом второй.

— Два посетителя, — сказал Бальзамо.

Телеграфное сообщение Фрица завершилось сильным, резким звонком.

Бальзамо высвободился из рук Лоренцы и вышел, оставив молодую женщину по-прежнему спящей.

По дороге ему встретился гонец, ждавший приказа.

— Вот письмо, — сказал Бальзамо гонцу.

— Что мне с ним делать?

— Доставить по адресу.

— Это все?

— Это все.

Адепт осмотрел письмо и печать, не скрыл своей радости при виде их сохранности и растаял в темноте.

— Какая жалость, что нельзя оставить у себя подобный автограф! — вздохнул Бальзамо. — А пуще того обидно, что нельзя через верных людей передать его королю!

Тут перед ним вырос Фриц.

— Кто они? — спросил Бальзамо.

— Женщина и мужчина.

— Они уже сюда приходили?

— Нет.

— Ты их знаешь?

— Нет.

— Женщина молода?

— Молода и хороша собой.

— А мужчина?

— Лет шестидесяти или шестидесяти пяти.

— Где они?

— В гостиной.

Бальзамо вошел в гостиную.

Лицо графини было полностью скрыто длинной накидкой; она успела заехать к себе в особняк и одеться, как одевались горожанки среднего достатка.

Приехала она в фиакре в сопровождении маршала, который, испытывая большие опасения, чем она, оделся в серое, чтобы походить на дворецкого из богатого дома.

— Вы узнаете меня, господин граф? — произнесла г-жа Дюбарри.

— Прекрасно узнаю, графиня.

Ришелье держался поодаль.

— Извольте сесть, сударыня, и вы, сударь.

— Этот господин мой эконом, — сказала графиня.

— Вы заблуждаетесь, сударыня, — возразил Бальзамо с поклоном, — этот господин — герцог де Ришелье, которого я прекрасно узнал, и с его стороны было бы воистину проявлением неблагодарности, если бы он не узнал меня.

— Это почему же? — спросил герцог, совершенно сбитый с толку, как сказал бы Тальман де Рео[22].

— Господин герцог, тот, кто спасает нам жизнь, заслуживает, сдается мне, некоторой благодарности.

— Вот вам, герцог! — со смехом воскликнула графиня. — Вы слышите?

— Как! Вы, граф, спасли мне жизнь? — удивился Ришелье.

— Да, монсеньор, в Вене в тысяча семьсот двадцать пятом году, когда вы были там посланником.

— В тысяча семьсот двадцать пятом году? Да вы тогда еще и на свет не родились, сударь мой!

Бальзамо улыбнулся.

— Тем не менее я стою на своем, герцог, — сказал он, — поскольку встретил вас тогда умирающим, а вернее, мертвым; вас несли на носилках, незадолго до того вы получили добрый удар шпагой, пронзивший вам грудь; доказательством нашей встречи может послужить то, что я влил в вашу рану три капли моего эликсира… Вот здесь, в том самом месте, где красуется ваше алансонское кружево, несколько пышное для эконома — недаром же вы его комкаете в руке.

— Погодите, — перебил маршал, — но вам никак не дашь больше тридцати — тридцати пяти лет, граф.

— Полноте, герцог, — заливаясь смехом, воскликнула графиня. — Перед вами стоит чародей — теперь-то вы верите?

— Я вне себя от изумления, графиня. Но в таком случае, — продолжал герцог, снова обратившись к Бальзамо, — в таком случае ваше имя…

— Ах, вы же знаете, герцог, мы, чародеи, меняем имена с каждой новой сменой поколений… В тысяча семьсот двадцать пятом году в моде были имена на «ус», «ос» и «ас», и ничего удивительного, если в ту пору мне пришла фантазия назвать себя на латинский или греческий манер. Теперь, когда все разъяснилось, я в вашем распоряжении, сударыня, и в вашем, сударь.

— Граф, мы с маршалом хотим попросить у вас совета.

— Много чести для меня, сударыня, особенно если вы сами пришли к такой мысли.

— Конечно, сама, граф; ваше предсказание нейдет у меня из головы, но я сомневаюсь в том, что оно осуществляется.

— Никогда не сомневайтесь в выводах науки, сударыня.

— Ах, граф, граф! — вступил в разговор Ришелье. — Беда в том, что наша корона висит на волоске… Ведь речь не о ране, которую можно заживить тремя каплями эликсира.

— Нет, речь идет о министре, которого можно повергнуть тремя словами… — возразил Бальзамо. — Что ж, угадал я? Скажите!