— Итак, ты отказываешься?

— Да, дядя, от этого я отказываюсь, потому что, к несчастью, уверен, что это невозможно.

— Попробуй хотя бы, несчастный!

— Но как?

— Горе мне с тобой! Ты же будешь видеться с графиней каждый день. Понравься ей, черт возьми!

— Ради карьеры? Нет, нет!.. Если бы, питая этот умысел, я имел несчастье ей понравиться, я тут же умчался бы на край света, потому что мне было бы стыдно за самого себя.

Ришелье почесал себе подбородок.

«Дело сделано, — подумал он, — или д'Эгийон дурак».

Внезапно внизу, во дворах, поднялся шум, и несколько голосов вскричали: «Король!»

— Черт побери! — воскликнул Ришелье. — Король не должен видеть меня здесь, я исчезаю.

— А я? — спросил герцог.

— Ты — другое дело, ты должен ему показаться. Останься здесь… Останься… И ради Бога, не отвергай все заранее.

С этими словами Ришелье устремился к выходу на лестницу для слуг, бросив герцогу:

— До завтра.

Оставшись один, герцог д'Эгийон испытывал поначалу некоторое замешательство: он прекрасно понял все, что сказал ему дядя, прекрасно понял, что г-жа Дюбарри подслушивала и, наконец, что в нынешних обстоятельствах человеку большого ума необходимо обладать также и пылким сердцем, чтобы самому справиться с ролью, которую старый герцог предлагал разделить на двоих.

Прибытие короля весьма удачно прервало объяснение, в коем г-н д'Эгийон поневоле проявил себя таким пуританином.

Маршал был не из тех, кого можно долго водить за нос, а главное, не из тех, кто позволяет другим красоваться достоинствами, которых недостает ему самому. Но теперь, когда д'Эгийон остался один, у него было время подумать.

Король в самом деле приехал. Его пажи уже отворили дверь передней, и Самор бросился навстречу монарху, клянча конфет с той трогательной бесцеремонностью, за которую король, если он был не в духе, частенько и весьма больно трепал юного африканца за уши или хлопал по носу.

Король расположился в кабинете с китайскими безделушками, и д'Эгийон окончательно убедился в том, что г-жа Дюбарри не пропустила ни слова из его беседы с дядей, поскольку сам он теперь прекрасно слышал разговор короля с графиней.

Его величество казался усталым, словно от неподъемной ноши; сам Атлас, двенадцать часов кряду продержав небесный свод на плечах, не испытывал вечером такого изнеможения.

Людовик XV принял слова благодарности, похвалы и ласки, которыми осыпала его любовница; он выслушал, какие отклики вызвало отстранение г-на де Шуазеля, и это его весьма позабавило.

Затем г-жа Дюбарри решила рискнуть. Было самое время приступить к политике: а графиня к тому же чувствовала в себе такие силы, что сдвинула бы с места одну из четырех частей света.

— Государь, — начала она, — вы разгромили и разрушили то, что было, — и это прекрасно, это превосходно; однако теперь пора приступить к строительству.

— О, все уже сделано, — небрежно обронил король.

— У вас уже есть кабинет министров?

— Да.

— Вот так, сразу, с пылу, с жару?

— Но до чего же безмозглые вокруг меня люди!.. Вы женщина, вот вы мне и скажите: прежде чем прогнать повара, о чем у нас с вами на днях шел разговор, неужели вы не присмотрите себе другого?

— Скажите мне еще раз: вы в самом деле уже назначили министров?

Король приподнялся на софе, на которой он скорей возлежал, чем сидел, опираясь главным образом на плечи прекрасной графини, служившие ему подушкой.

— Вы что-то слишком беспокоитесь об этом, Жаннета, — заметил он, — можно подумать, что вы знаете мой выбор, не одобряете его, и у вас есть кого предложить взамен.

— Ну… — отвечала графиня, — в сущности, в этом нет ничего невозможного.

— В самом деле? У вас есть на примете кабинет министров?

— Главное, что он уже есть у вас! — возразила она.

— Но помилуйте, графиня, ведь к этому меня обязывает мое положение. Ну-ка, поглядим, кого вы мне прочите?

— Нет уж! Скажите, кого прочите вы.

— Охотно, и пускай это послужит вам примером.

— Начнем с морского министра; прежде этот пост занимал милейший господин де Прален?

— О, я его сменил, графиня; мой новый министр — очаровательный человек, но моря в глаза не видел.

— Полноте!

— Уверяю вас! Это бесценное приобретение. Благодаря ему я буду любим и чтим повсюду, и даже в самых далеких морях мне будут поклоняться — не мне, конечно, а моему изображению на монетах.

— Так кто же он, государь? Назовите его наконец.

— Бьюсь об заклад на тысячу франков, что вы не угадаете.

— Человек, который стяжает вам всеобщую любовь и почитание!.. Ей-богу, не знаю.

— Дорогая моя, он причастен к парламенту… Это первый президент парламента в Безансоне.

— Господин де Буан?

— Он самый… Дьявольщина, как вы, однако, осведомлены! Знаете всех этих людей!

— Еще бы! Вы же целыми днями толкуете мне о парламенте. Но позвольте, этот человек не знает, что такое весло.

— Тем лучше. Господин де Прален изучил свое дело слишком хорошо и обходился мне чересчур дорого: он только и знал, что строить суда.

— А кто у вас займется финансами, государь?

— О, финансы — дело другое: тут я выбрал человека искушенного.

— Финансиста?

— Нет… Военного. Финансисты и так давным-давно меня обирают.

— Но кого же вы приставите к военному делу, Боже правый?

— Успокойтесь, военным министром я назначил финансиста Терре: он мастер разбирать по косточкам любые счета и обнаружит ошибки в отчетах господина де Шуазеля. Признаться, сперва я лелеял мысль назначить на этот пост одного превосходного человека; все твердят о том, что он безупречен; философы были бы в восторге.

— Ну кто же это? Вольтер?

— Почти… Это кавалер дю Мюи… Сущий Катон!

— О Боже! Вы меня пугаете.

— Дело уже было слажено… Я вызвал его к себе, его полномочия были подписаны, он меня поблагодарил, и тут по наущению моего доброго или злого гения, вам виднее, графиня, я пригласил его прибыть нынче вечером в Люсьенну для ужина и беседы.

— Фи! Какой ужас!

— Вот-вот, графиня, приблизительно так дю Мюи мне и ответил.

— Он вам так сказал?

— В других выражениях, графиня; во всяком случае, он сказал, что служить королю — таково его самое горячее желание, но служить госпоже Дюбарри он почитает для себя невозможным.

— Да, хорош философ!

— Как вы сами понимаете, графиня, я тут же протянул ему руку… дабы отобрать у него указ, который и разорвал при нем с самой кроткой улыбкой, и кавалер исчез. Впрочем, Людовик Четырнадцатый сгноил бы этого прохвоста в Бастилии; но я — Людовик Пятнадцатый, и мой же парламент задает мне жару, хотя скорее подобало бы мне задавать жару парламенту. Вот так-то.

— Все равно, государь, — отвечала графиня, осыпая своего царственного любовника поцелуями, — вы совершенство.

— Не все с вами согласятся. Терре вызывает всеобщую ненависть.

— Да ведь не он один!.. А кто у вас будет по части иностранных дел?

— Милейший Бертен, вы его знаете.

— Нет.

— Ну, значит, не знаете.

— Но среди всех, кого вы мне тут назвали, нет ни одного толкового министра.

— Ладно, предлагайте своих.

— Я предложу лишь одного.

— Вы его не называете, у вас язык не поворачивается.

— Я имею в виду маршала.

— Какого маршала? — переспросил король, скорчив гримасу.

— Герцога де Ришелье.

— Этого старика? Эту мокрую курицу?

— Вот так так! Победитель при Маоне — мокрая курица!

— Старый распутник…

— Государь, это ваш сотоварищ.

— Безнравственный человек, обращающий в бегство всех женщин.

— Что поделать! С тех пор, как он перестал за ними гоняться, они от него убегают.

— Никогда не напоминайте мне о Ришелье, я испытываю к нему отвращение; ваш покоритель Маона таскал меня по всем парижским притонам… на потеху куплетистам. Нет уж, ни за что! Ришелье! Да я прихожу в ярость от одного его имени!