Вдруг бедную Андреа оставили силы; она бегом бросилась назад к брату, протягивая к нему руки; он тоже простер руки к сестре. Так они обнялись, несмотря на разделявшую их холодную преграду, и слезы, катившиеся по их горящим щекам, смешались.

— Прощай! Прощай! — шептала Андреа, обливаясь горючими слезами.

— Прощай! — отвечал Филипп, не давая воли отчаянию.

— Если когда-нибудь ты найдешь моего сына, — совсем тихо проговорила Андреа, — сделай так, чтобы я поцеловала его, прежде чем умру.

— Не беспокойся… Прощай! Прощай!

Андреа вырвалась из рук брата и, поддерживаемая послушницей, побрела, оглядываясь на Филиппа, в густую монастырскую тьму.

Сперва он еще видел ее, кивал ей, а потом махал платком. Наконец из темной галереи до него долетело ее последнее прости. Затем со зловещим стуком захлопнулась железная дверь, и все было кончено.

Филипп выехал прямо из Сен-Дени на почтовой лошади; приторочив вещевой мешок к седлу, он скакал всю ночь, весь день и на другую ночь прибыл в Гавр. Он заночевал в первом постоялом дворе, какой повстречался ему на пути, а наутро чуть свет уже расспрашивал в порту, когда отплывет первый корабль в Америку.

Ему ответили, что в этот же день в Нью-Йорк отправляется бриг «Адонис». Филипп обратился к капитану, который занимался последними приготовлениями, и, уплатив за проезд, был принят на борт пассажиром; затем, в последний раз написав дофине письмо, в котором свидетельствовал свою покорнейшую преданность и признательность, он велел перенести багаж в свою каюту и в час прилива сам поднялся на борт.

Часы на башне Франциска I прозвонили четыре раза, когда «Адонис», развернув фок и марсели, вышел из фарватера. Море было темно-синее, небо у горизонта уже окрасилось в красный цвет. Облокотясь на релинги, Филипп, успевший уже раскланяться с немногими пассажирами, своими попутчиками, смотрел на берега Франции, которые покрывались фиолетовой дымкой, между тем как бриг все больше распускал паруса, брал курс все правее и наконец, обогнув мыс Эв, вышел в открытое море.

Вскоре Филипп ничего уже не видел — ни берегов Франции, ни пассажиров, ни океана. Все обволокла своими огромными крылами темная ночь, и молодой человек удалился к себе в каюту, где, лежа на койке, перечел черновик письма к дофине, письма, похожего более на молитву, обращенную к Создателю, чем на прощальное послание, обращенное к одному из его созданий.

«Ваше высочество, — писал он, — я удаляюсь от Вас без надежды, без опоры в жизни, сожалея о том, что так мало послужил будущей своей королеве. Меня ждут морские бури и ураганы, а Вы остаетесь среди тягот и опасностей, коими чревато управление государством. Юная, прекрасная, всеми любимая, окруженная почтением друзей и обожанием слуг, Вы забудете человека, которого мановение Вашей царственной руки вознесло над толпой; я же не забуду Вас никогда; ныне я еду в Новый Свет, дабы научиться, как лучше послужить Вам, когда Вы взойдете на трон. Вверяю Вам свою сестру, бедный покинутый цветок; единственным лучом солнца для нее будет Ваш взгляд. Соблаговолите время от времени снисходить до нее и, радуясь жизни, наслаждаясь могуществом, внемля единодушным хвалам, помните, заклинаю Вас, о том, что Вас благословляет изгнанник, которого Вы более не услышите и который, быть может, никогда уже Вас не увидит».

Когда Филипп дочитывал последние слова, сердце у него сжалось: унылое поскрипывание снастей, сливавшееся с ропотом волн, что на бегу разбивались об иллюминатор, навеяло бы тоску и на самого жизнерадостного человека.

Ночь тянулась долго и мучительно. Утренний визит капитана также не прибавил Филиппу бодрости. Капитан сообщил, что большинство пассажиров боятся морской болезни и сидят по каютам и что плавание обещает быть коротким, но нелегким по причине сильного ветра.

С первого дня Филипп завел обыкновение обедать вместе с капитаном, завтрак заказывать к себе в каюту, и поскольку он тоже не был достаточно закален для превратностей морского путешествия, то по нескольку часов в день проводил на верхней палубе, завернувшись в свой длинный офицерский плащ. Оставшееся время он проводил, обдумывая план дальнейшей жизни и читая серьезные книги для поддержания духа. Иногда он встречался с попутчиками по плаванию. В их числе были две дамы, ехавшие в Северную Америку получать наследство, и четверо мужчин, из коих один, человек уже немолодой, путешествовал с двумя сыновьями. Таковы были пассажиры кают первого класса. Кроме них, Филипп заметил как-то нескольких людей более простонародного облика; они ничем не привлекли его внимания.

Мало-помалу Филипп свыкся со своей болью, и душа его вновь стала ясна, как небеса над головой. Погожие дни, безоблачные и безбурные, напомнили путешественникам, что корабль приближается к умеренным широтам. Теперь они все больше времени проводили на палубе; и Филипп, который взял себе за правило ни с кем не поддерживать знакомства и от всех, даже от капитана, скрыл свое имя из опасения, как бы его не втянули в нежелательный для него разговор, даже по ночам, сидя в каюте, различал иногда чьи-то шаги у себя над головой; ему даже слышался голос капитана, который, вероятно, прогуливался с кем-то из пассажиров. Из-за этого Филипп не желал подниматься на палубу. Он открывал свой иллюминатор, чтобы глотнуть свежего воздуха, и ждал завтрашнего дня.

Лишь один раз, не слыша ни шагов, ни голосов, он поднялся ночью на палубу. Воздух был теплый, небо затянуто облаками, и в струе, тянувшейся за кораблем, среди завихрений пены вспыхивали крохотные фосфоресцирующие огоньки. Вероятно, пассажирам эта ночь показалась слишком темной и ненастной; на полуюте не видно было ни души. Лишь впереди, в носовой части корабля, прислоняясь к бушприту, маячила черная тень, погруженная не то в дремоту, не то в задумчивость, Филипп едва различал ее в сумраке; то был, судя по всему, какой-нибудь бедный изгнанник, который, глядя вперед, стремился к берегам Америки, меж тем как сам Филипп душой оставался во французском порту.

Филипп долго смотрел на этого путешественника, с головой ушедшего в созерцание; потом его пробрал утренний холодок; он уже готов был вернуться к себе в каюту. Тем временем пассажир у бушприта тоже оглядел небо, начинавшее уже светлеть. Филипп услышал шаги капитана и обернулся.

— Вышли подышать, капитан? — сказал он.

— Я встаю в это время, сударь.

— Как видите, ваши пассажиры вас опередили.

— Вы-то опередили, верно, да ведь офицеры сродни морякам — они тоже встают рано.

— Ну не только я, — возразил Филипп. — Видите, вон там какой-то человек замечтался, это ведь один из ваших пассажиров, не так ли?

Капитан взглянул и как будто удивился.

— Кто он? — спросил Филипп.

— Один… один коммерсант, — нехотя отвечал капитан.

— Он спешит навстречу богатству, — понизил голос Филипп, — и ему кажется, что корабль плывет слишком медленно.

Вместо ответа капитан направился к одинокому пассажиру и сказал ему несколько слов; затем Филипп увидел, как тот спустился вниз, в помещение между палубами.

— Вы развеяли его грезы, — заметил Филипп капитану, когда тот вернулся к нему, — а ведь он мне ничуть не мешал.

— Нет, сударь, я предупредил его, что в этих местах утренний холод бывает опасен, а у пассажиров второго класса в отличие от вас нет теплых плащей.

— Где мы сейчас, капитан?

— Сударь, завтра мы увидим Азорские острова и на одном из них пополним запас пресной воды, поскольку скоро станет очень жарко.

В час, указанный капитаном, далеко впереди на северо-востоке показались озаренные яркими лучами солнца берега нескольких островов.

То были Азоры.

Ветер был попутный, и корабль шел быстро. Около трех часов пополудни берега уже были хорошо видны.

Филиппу открылись высокие пики утесов причудливой и зловещей формы, скалы, почерневшие, словно под воздействием вулканического пламени, сияющие горные хребты, глубокие пропасти.