Вместо ответа Жильбер поклонился.

— Вы направляетесь?.. — осведомился капитан.

— В Америку.

— Когда?

— Вместе с вами.

— Прекрасно. Значит, через неделю.

— Но что же мне делать все это время, капитан?

— У вас есть паспорт?

— Нет.

— Тогда возвращайтесь на борт нынче же вечером; днем прогуляйтесь куда-нибудь за город, например, в Сент-Адресс. Ни с кем не вступайте в разговоры.

— Мне надо поесть; у меня кончились деньги.

— Вы будете обедать на борту; сегодня вечером поужинаете.

— А потом?

— На землю вы уже больше не вернетесь; будете скрываться здесь и до отплытия уже не увидите неба. Когда выйдем в открытое море, получите полную свободу.

— Хорошо.

— Итак, сделайте сегодня все, что вам нужно сделать.

— Мне необходимо написать письмо.

— Напишите.

— Где?

— За этим столом. Вот перо, чернила, бумага; почтовое отделение вы найдете в предместье, юнга вас проводит.

— Благодарю вас, капитан.

Оставшись один, Жильбер написал коротенькое письмо и снабдил его таким адресом:

«Париж, улица Цапли, 9, первые ворота, считая от улицы Платриер, мадемуазель Андреа де Таверне».

Потом он сунул письмо в карман, съел то, что принес ему сам капитан, и, сопровождаемый юнгой, пошел на почту, откуда отправил письмо.

Весь день Жильбер любовался морем с утесов.

Ночью он вернулся. Капитан поджидал его и впустил на борт.

Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.

Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка — Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.

Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.

Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.

Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.

— Я знаю, что за человек барон, — сказал он, — и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?

— Каких, доктор?

— Его мог похитить отец.

— Да, я тоже об этом думал! — воскликнул Филипп. — Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.

— Не будем больше об этом, — промолвил доктор.

— Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня — первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.

— Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?

— У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.

— А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?

— Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.

— И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?

— Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.

— Прошу вас, пойдемте к бедной матери, — сказал доктор.

И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала утешенная заботами Филиппа.

Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.

Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.

В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.

— Что случилось? — спросил он. — Барон отказывается вернуть ребенка?

— У барона был приступ лихорадки, — отвечал Филипп, — которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.

— Значит, вы ничего не разузнали в поездке?

— Ничего, доктор.

— И вы уверены, что барон сказал вам правду?

— Почти уверен.

— Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.

— Я пригрозил, что прибегну к вмешательству ее высочества дофины, и тут барон побледнел. «Погубите меня, если вам угодно, — сказал он, — покройте бесчестьем своего отца и себя; но это жестокое сумасбродство ничем вам не поможет. Я ничего не знаю о том, что вы мне тут толкуете».

— И вы?

— И я уехал, отчаявшись что-либо узнать.

Тут Филипп услышал голос Андреа:

— Неужели Филипп вернулся?

— О Господи, это она! Что я ей скажу? — прошептал Филипп.

— Молчите! — повелительно произнес доктор.

Андреа вошла в комнату и радостно устремилась к брату; от ее ласкового поцелуя сердце у Филиппа болезненно сжалось.

— Итак, где же ты был? — спросила она.

— Сперва я был у отца, как и говорил тебе.

— Господин барон здоров?

— Да, Андреа, здоров, но я побывал не только у него. Я виделся с несколькими людьми, содействующими твоему устройству в Сен-Дени. Слава Богу, теперь все готово: ты выздоровела и можешь вполне трезво и рассудительно распорядиться своим будущим.

Андреа подошла к брату и с нежной улыбкой сказала:

— Любезный друг мой, мое будущее меня больше не заботит, да и никого не должно заботить. Для меня теперь важно только будущее моего ребенка, и я посвящу себя только сыну, которого дал мне Бог. Таково мое незыблемое решение, я приняла его, едва ко мне вернулись силы, а вместе с ними способность здраво рассуждать. Жить ради сына, жить, быть может, испытывая лишения, даже трудясь, если понадобится, но не расставаться с ним ни днем, ни ночью, — вот будущее, которое я себе назначила. Отказываюсь от монастыря, отрекаюсь от эгоизма: я принадлежу сыну, Богу я не нужна.

Доктор взглянул на Филиппа, словно говоря: «Вот видите! Я вас предупреждал».

— Сестра! — воскликнул молодой человек. — Сестра, что ты такое говоришь?

— Не вини меня, Филипп, не думай, что это прихоть слабой и суетной женщины; я тебя не обременю, я ничего от тебя не потребую.