С этими словами Руссо ускорил шаг, хотя обычно ходил с осторожностью, особенно после происшествия на улице Менильмонтан.

— Хотелось бы знать, — продолжал философ, — что это за проекты возрождения рода человеческого, которые предлагают юные мыслители, гордо именующие себя иллюминатами[43]. Я был бы сумасшедшим, если бы поверил, что разумные идеи могут родиться в Германии, этой стране пива и туманов; я опозорил бы свое имя, связав его с горсткой глупцов или интриганов, которые надеются прикрыть им свое недомыслие. О нет, этого не будет: вспышка молнии осветила передо мною пропасть, и я не стану бросаться туда очертя голову!

Руссо замер посреди улицы, опираясь на трость, и перевел дыхание.

— Право, это была прекрасная химера, — снова забормотал философ. — Свобода среди рабства, будущее, завоеванное без шума и потрясений, тайный заговор, подготовленный, пока тираны спали… Это слишком прекрасно, меня обвели вокруг пальца. Не желаю я никаких страхов, подозрений, опасений — это недостойно независимого человека, чей дух свободен.

С этими словами Руссо продолжил путь, как вдруг заметил нескольких субъектов из ведомства г-на де Сартина, шнырявших глазами направо и налево: свободный дух так перепугался, что независимый человек в мгновение ока шмыгнул в густую тень аркад, под которыми он проходил.

От аркад до улицы Платриер было уже рукой подать; г-н Руссо поспешно добежал до своего дома, дыша, как загнанная лань, поднялся наверх и рухнул на стул, не в силах вымолвить ни слова на расспросы Терезы.

Через некоторое время, впрочем, он рассказал ей о причинах своего возбуждения: быстрая ходьба, жара, гнев короля на церемонии, впечатление, которое произвели на него страх толпы и все, чему он был свидетелем.

В ответ Тереза проворчала, что это не оправдание; теперь вот и обед остыл, да и стыдно мужчине сидеть как мокрая курица и вздрагивать при малейшем шуме.

На последний довод Руссо ничего не ответил, тем более что и сам неоднократно обращался к нему, правда, в других выражениях.

Тереза добавила, что философы да мечтатели все на один лад, в своих сочинениях они трубят в фанфары, заявляют, что ничего не боятся, ни во что не ставят ни людей, ни бога, но стоит тявкнуть какой-нибудь собачонке, как они вопят: «На помощь!»; стоит им чуть-чуть простудиться, как они стонут: «Боже, я умираю!»

Это была излюбленная тема Терезы, позволявшая ей блеснуть красноречием; Руссо, человек по природе робкий, обычно возражал ей самым неудачным образом. Итак, под эту пронзительную музыку он лелеял свои мысли, которые, разумеется, имели больше цены, чем мысли Терезы, и не обращал внимания на хулу, которую обрушивала на него вздорная женщина.

«Счастье складывается из ароматов и шумов, — думал он, — а запах и звук — понятия относительные. Кто осмелится утверждать, что луковица пахнет хуже, чем роза, и что крик павлина менее мелодичен, чем трели соловья?»

После такой аксиомы, которая могла бы сойти за отменный парадокс, супруги сели за стол и приступили к обеду.

После трапезы Руссо вопреки обыкновению не сел к клавесину. Он принялся кружить по комнате, то и дело подходя к окну, чтобы глянуть, что творится на улице Платриер.

Терезу же обуял один из тех приступов ревности, которым из духа противоречия бывают подвержены те, кто любит помучить ближних, хотя на самом деле таким людям ревность отнюдь не свойственна.

Право, ничего нет несноснее, чем притворный порок: уж лучше притворная добродетель.

Тереза, глубоко презиравшая Руссо за его внешность, нрав, склад ума и привычки и считавшая его старым, хворым и безобразным, нисколько не опасалась, что у нее отнимут мужа; она не допускала мысли, что в глазах других женщин он может выглядеть иначе. Однако поскольку муки ревности для женщины самые сладостные, Тереза иногда позволяла себе это удовольствие.

Поэтому, заметив, что мужу не сидится на месте, что он задумчив и часто подходит к окну, она изрекла:

— Ваше возбуждение, сударь, мне понятно — вы только что с кем-то расстались.

Руссо испуганно взглянул на жену, в чем та усмотрела еще одну улику.

— И вам хочется снова повидаться с этим человеком, — продолжала Тереза.

— Что вы сказали? — переспросил Руссо.

— У вас, кажется, назначено свидание?

— Свидание? Да вы с ума сошли, Тереза! — поняв, что начинается сцена ревности, воскликнул Руссо.

— Я и сама знаю, что это сумасшествие, — парировала она, — но ведь вы способны на что угодно. Ступайте, ступайте: с вашим помятым лицом, с вашими сердцебиениями, с вашим нескончаемым кашлем вам только и одерживать победы! Ступайте, это хороший способ преуспеть в жизни!

— Но, Тереза, вы же прекрасно знаете, что ничего подобного нет и в помине, — меланхолично ответил Руссо. — Оставьте меня, я хочу спокойно поразмышлять.

— Вы распутник! — совершенно серьезно объявила Тереза.

Руссо зарделся, словно в этих словах содержалась правда или комплимент.

Тереза сочла, что это дает ей право рассвирепеть; она перевернула в доме все вверх дном, стала хлопать дверьми, словом, играла с Руссо, ожидая, когда он наконец вспылит — точь-в-точь ребенок, который положил железные колечки в коробку и трясет ее, чтобы послушать громыхание.

Руссо ретировался в кабинет. Шум несколько мешал ходу его мыслей.

Ему пришло в голову, что уклониться от таинственной встречи, о которой упомянул незнакомец, было бы опасно.

«Если преследуют доносчиков, то должны преследовать и умеренных и просто равнодушных, — подумал он. — Я давно заметил, что не стоит бояться серьезных опасностей или угроз; к суровым карам и тем более к казни заговорщики прибегают крайне редко. Другое дело — мелкая месть, тайные удары, мистификации и прочие ничтожные происки, их-то и нужно опасаться. В один прекрасный день братья масоны отплатят за мое к ним пренебрежение, натянув веревку поперек лестницы, и я сломаю ногу или выбью себе десяток последних зубов. А не то сбросят мне на голову камень, когда я буду проходить под лесами. Или того чище: вдруг среди этих масонов есть какой-нибудь памфлетист, который живет по соседству, возможно, прямо на моей площадке, и видит из окна всю мою комнату! Ничего невероятного тут нет, они ведь проводят свои сборища рядом, на улице Платриер… И этот мерзавец начнет писать обо мне всякие низости, чтобы высмеять меня на весь Париж. Разве не окружен я со всех сторон врагами?»

Прошло несколько минут, и направление мыслей философа изменилось.

— Но где же тогда моя отвага, где моя честь? — снова забормотал он. — Скоро я буду бояться самого себя. Встану перед зеркалом и увижу в нем лишь труса и подлеца. Нет, этому не бывать. Пускай против меня ополчится вселенная, пускай на меня обрушатся все дома этой улицы — я пойду… Однако какие дикие рассуждения может породить страх! После встречи с этим человеком мне в голову приходит одна глупость за другой — я это сам замечаю. Я сомневаюсь во всех, даже в самом себе — где тут логика? Себя я знаю, я не такой уж восторженный человек: если я решил, что в задуманном ими обществе есть огромный смысл, значит, это правда. Кто сказал, что я не могу возродить род человеческий — я, которого искали, к которому приходили посланцы могущественных тайных сил, чтобы поговорить со мною об убеждениях, изложенных в моих работах? Неужели я отступлю, если речь идет о том, чтобы воплотить мои замыслы в жизнь, заменить теорию практикой!

Руссо оживился.

Чего же лучше! Годы идут. Народы постепенно начинают выходить из отупения, взявшись за руки и шаг за шагом двигаясь во тьме; вот уже построена грандиозная пирамида, и грядущие века увенчают ее бюстом Руссо, гражданина Женевы, который, чтобы исполнить задуманное, подвергал опасности свою свободу и даже жизнь, то есть был верным своему девизу: «Vitam impendere vero»[44].

Тут Руссо порывисто сел за клавесин и дал выход своему воображению в самых бравурных, удалых и воинственных мелодиях, какие только мог исторгнуть из гулкого чрева инструмента.