Вот как описывала одна медсестра сцену на таком приеме. Домин сидит в кресле. Кто-то стучится в дверь. «Кто там?» — спрашивает доктор. — «Лейтенант Поскребин». — «Войдите!» Входит офицер конвойной команды. У него какое-то простудное заболевание.

Домин продолжает сидеть, развалясь в кресле и вытянув ноги. В правой руке его дымится папироса, с которой он легким постукиванием указательного пальца стряхивает пепел. Доктор смотрит на офицера строгим взглядом и спрашивает тоном начальника: «Что вам угодно?»

А последний — этот вышколенный и выдрессированный энкаведист — стоит перед Доминым в робкой униженной позе и заискивающим голосом говорит: «Гражданин (?!) доктор, будьте так добры, я к вам, меня что-то знобит и в жар бросает». Домин, не торопясь, выслушивает больного, прописывает ему лекарство и дает освобождение на три дня. Довольный лейтенант без конца благодарит доктора и, уходя, кланяется ему чуть ли не до пояса. А супермен с высоты своего величия цедит сквозь зубы: «Пожалуйста».

И вот судьбе угодно было зло посмеяться над этим закоренелым фашистом-эсэсовцем. Ариец, презиравший еврейскую расу, внезапно воспылал нежными чувствами к Фаине. Нельзя сказать, чтобы это было временное увлечение, вызванное мимолетным желанием удовлетворить свою похоть. Это было нечто большее, чем простая интрижка. Немало ему пришлось проявить настойчивости и стараний, чтобы добиться взаимности со стороны Фаины. В конце концов она сдалась и стала его любовницей, нисколько не скрывая от заключенных своей связи с Доминым. Нет ничего удивительного, что слухи об этой связи дошли до начальства. Во время одного из ночных налетов какой-то усердный и ревностный служака нагрянул в кабинку Фаины, застал у нее доктора Домина и немедленно доложил об этом по начальству. Дальше покрывать скандальную связь Фаины с фашистом было рискованно. Слухи о ней могли докатиться до высшей инстанции. Поэтому командование лагеря вынуждено было принять срочные меры: Фаину этапируют, а Домина отправляют в другой лагерь.

Эта история мне вспомнилась, когда я увидела Фаину в роли коменданта Тайшетского отделения. Меня не удивило, что после столь неудачно закончившейся ее карьеры в Баиме она и здесь оказалась среди руководящих кадров. Не только ее организаторские способности, но и ловкость, а также умение устраиваться в любых условиях помогли ей снова добиться привилегированного положения.

Однако вернемся к моему повествованию. Сальма, которую Фаина рекомендовала на работу в дрожжеварке, была у меня помощницей в баимской мужской больнице. Она стала ею как раз после того, как начальница санчасти Соловьева, несмотря на крайнюю антипатию ко мне, вынуждена была дать мне женщину в помощь. Это была рыхлая крупная эстонка, не обладавшая ни инициативой, ни подвижностью, ни умением справляться со сложными обязанностями в больничном хозяйстве. К тому же она почти не знала русского языка. Поэтому я давала ей задания, не требовавшие ни большого опыта, ни ответственности, как, например, починка белья или нечто подобное. Она была довольна своим положением, так как это место спасало ее от другой более тяжелой физической работы.

В благодарность за оказанную ей услугу в Баиме теперь, когда Фаина предложила ей подобрать себе помощницу, Сальма сразу же взяла себе в подручные меня, а также прачку Кулю, которая также работала раньше в баимской больнице.

Намечаемое первоначально производство дрожжей почему-то сорвалось, И на нашу троицу возложили обязанность кипятить воду для лагеря. Мы втроем должны были вытащить из колодца и перетащить вручную за день 100–120 ведер воды для кипятилки. Метрах в двадцати от барака стоял колодец со срубом и небольшим блоком с перекинутой через него веревкой. Ни ворота, ни журавля над колодцем не было. Усилием двух рук с большой глубины тянешь на себя полную бадью воды, переливаешь в ведро, а затем тащишь его в кипятилку и сливаешь воду в котел. Чтобы его заполнить, надо было проделать много рейсов. Для меня эта работа была очень тяжела. Мои компаньонки тоже уставали, но я совсем выбивалась из сил. Я ведь была старше их — мне исполнилось пятьдесят восемь лет. Натаскаешься за день до такой степени, что возвращаешься с работы в полном изнеможении. Руки и плечи ноют. Сердце еще долго не успокаивается. Но это еще не все.

Мокрая веревка, на которой была подвешена бадья, превращалась в несгибающийся ледяной канат. На верхней горизонтальной плоскости сруба нарастала толстая кора льда, суживая проем для спускания бадьи. При подъеме воды бадья задевала края проема, холодная вода расплескивалась и обливала руки в худых рукавицах, которые сразу же обледеневали и становились твердыми и несгибаемыми, как дуб. От постоянного трения об одеревеневшие рукавицы вскоре на ладонях и пальцах образовались глубокие кровоточащие трещины, причинявшие нестерпимую боль, которая не утихала за время ночного сна. А с утра снова та же пытка. И так изо дня в день. Ни санчасть, куда мы обращались, ни начальник лагеря не освобождали от работы, чтобы подлечить раны. Нам говорили:

— Вы еще жалуетесь на больные руки? Разве можно сравнить вашу работу с лесоповалом? Вы работаете в закрытом помещении, а попробуйте целый день на сильном морозе потаскать бревна. Нет, работайте!

Что касается «закрытого помещения», то наша хибара была слабым укрытием от морозов, хотя и обогревалась до некоторой степени при топке котла. Это было ветхое саманное строение. Сквозь щели и дыры в стенах и крыше пробивался снег, а при сильном ветре она продувалась насквозь.

Все же нельзя было не согласиться с начальством, что, несмотря на раны и боли, причиняемые тасканием воды, наше положение было лучше, чем у женщин, работавших на лесоповале.

Прошло полтора месяца с того дня, как я начала работать в кипятилке. Но мне казалось, что прошла целая вечность. К тяжким физическим страданиям примешивались еще и моральные муки из-за потери связи с Мишей. Мне разрешали отправить не больше одного письма за полгода, причем я могла сообщить в нем только один адрес. Но и в этом случае не было никакой гарантии, что письмо, посылаемое из одного лагеря в другой, дойдет по назначению. Потеря со мной связи окончательно убьет Мишу — он решит, что меня уже нет в живых. Эта мысль все больше и больше меня угнетала.

Беспросветность нашей жизни усугублялась еще и тем, что в нашем лагере никакой культурно-просветительской работы не проводилось. В то же время среди нас было немало женщин, способных организовать художественную самодеятельность и принимать в ней участие. Но нам не разрешали поставить какой-нибудь концерт или спектакль, а также не приглашали работников культуры со стороны. Один лишь раз, в порядке исключения, с разрешения командования лагеря к нам заехала с концертом бригада самодеятельных артистов. Концерт ставился в одном пустовавшем бараке, в котором наспех был сколочен помост, заменявший сцену, и расставлены рядами стулья и табуретки, на время принесенные из разных помещений.

Я заняла свободное место в одном из рядов. Места, разумеется, не были пронумерованы. Кто приходил раньше, тот усаживался на свободных местах поближе к сцене. Так поступила и я.

Только села, как подходит ко мне блатарка и бесцеремонно заявляет: «Освободи стул, это место нарядчицы». Я пожала плечами и ответила: «И не подумаю, пусть приходит пораньше, почему я обязана уступать ей место? Права у нас одинаковы». Так ни с чем ушла холуйка нарядчицы.

Я прослушала концерт, отвела душу, забыв на время про нашу горькую действительность, и ушла спать, с тоской думая о завтрашнем дне.

До рассвета оставалось часа два, когда сильный удар в подвешенный кусок рельса поднял всех на ноги. Пришла нарядчица Лиза. В руках у нее был фанерный лист-дощечка, на котором были расписаны фамилии женщин с указанием предстоящей работы. И вдруг я слышу:

— Зека Ильяшук, на лесоповал!

Что это? Ошибка? Недоразумение? Подхожу к нарядчице и говорю ей, что мои напарницы без меня не управятся в кипятилке и весь барак может остаться без воды.