Затем подошла очередь нашего отделения. Первым продемонстрировал свое искусство драмкружок, руководимый Парчинским, неплохо поставившим веселый водевиль.

После небольшого антракта предстояло выступление нашего хора. Во время перерыва я быстро расставил хористов, подбадривая их шутками, и в ожидании, когда поднимется занавес, стал на стул в углу сцены так, чтобы во время исполнения песен зрители меня не видели.

Дело в том, что задолго до выступления начальство меня предупредило, чтобы я управлял хором, стоя не посредине сцены на виду у всех, а где-то в стороне, незамеченный публикой, так как аристократическое общество было бы в высшей степени шокировано появлением на глазах у всех зека-руководителя хора, хотя надетый на мне приличный штатский костюм не подавал повода для подозрений, что хором управляет заключенный.

Я стоял на стуле, вытянувшись во весь рост. Мои подопечные заметно волновались. Надо было видеть, с какой доверчивостью и надеждой они смотрели на меня, как будто только от меня одного зависел успех их выступления. «Боже, — подумал я, — да те ли это самые конвоиры, у которых рука не дрогнет, когда надо стрелять в сбежавшего арестанта?» — столько детской робости, кротости и сыновней преданности было в глазах, на меня устремленных!

Занавес взвился. Конферансье объявил о нашем выступлении. Все замерло. Я поднял выше голову, энергично взмахнул руками, и хор запел, но как-то нерешительно. Я стал подавать знаки одобрения, изобразил на лице веселую мину, кое-кому лукаво подмигнул, как бы давая этим понять, что все идет как надо. Настроение у хористов поднялось, и скоро песня полилась свободно, непринужденно и даже с подъемом. Тут уже я почувствовал, что пора переменить тактику, отбросил в сторону всякие ужимки и прочие искусственные приемы подбадривания и торжественно, серьезно и строго повел за собой хор.

Песня звучала хорошо, слаженно, убедительно. Раздались шумные одобрительные аплодисменты. Обрадованные и осмелевшие солдаты вторую песню спели еще лучше.

Занавес опустился, но тут же снова взвился, публика неоднократно вызывала на бис ошеломленных от успеха хористов.

За кулисы с сияющим лицом вбежал начальник КВЧ Пряхлов.

— Молодцы, ребята, молодцы! Поддержали честь нашего коллектива, — сказал он, обращаясь к хору.

Однако «ребята», все еще не веря похвалам, окружили меня тесным кольцом и спрашивали:

— Правда, товарищ руководитель, правда?

Тронутый их детской доверчивостью, переступившей социальную грань, нас разделявшую, я от души поблагодарил и поздравил их с успехом.

Стоявший рядом со мной Тролик поддержал меня и сказал:

— И в самом деле, ребята, я никак не думал, что вы так здорово споете. Боялся, что сдрейфите, но ничего, ничего.

После ряда сольных и инструментальных номеров наш концерт был завершен темпераментным молдавским танцем, вызвавшим бурную овацию зрителей.

По решению жюри наше отделение заняло второе место и было награждено почетной грамотой, а лучшие исполнители — ценными подарками.

Опьяненные успехом участники олимпиады на радостях закатили вечеринку. Было много водки, вина, закусок, произносились тосты, поздравления, несвязные речи. Даже Тролик, не искушенный в ораторском искусстве, плел что-то несуразное. Всем было весело. Шум, крики, пьяные голоса оглашали воздух. Не забыты были и мы, четверо руководителей. Нам отвели смежную отдельную крошечную комнатку и посадили нас за столик. Выделенный для нашего обслуживания охранник принес нам винегрет, по кусочку селедки, а вместо водки и вина — три бутылки подкрашенной зельтерской. Заметив наше разочарование, наши кислые физиономии, он смущенно и даже с некоторым сочувствием сказал:

— Вы уж, ребята, не обижайтесь за такое угощение. Это вам благодарность от Тролика за ваши труды.

Мы не прикоснулись к крохам с барского стола, хотя и проголодались за весь день. Охранник не отходил от нас. По-видимому, ему было поручено не только нас «накормить», но и следить, как бы, воспользовавшись всеобщей пьянкой и беспечностью пировавших конвоиров, мы не сбежали на свободу. Больше всех возмущался барскими «подношениями» Сашка. «Передай Тролику, — сказал он нашему официанту, — что он свинья, хам и скупердяй. Знал бы я, что он такая скотина, я бы не старался. Отблагодарили, сволочи!»

Прошел месяц. Наступил март. По всем отделениям Сиблага была спущена директива: всем коллективам вольнонаемного состава, участвовавшим в олимпиаде, провести на селе культурно-массовую работу, организовав для этой цели выездные культбригады. Кстати, приближался праздник — Международный женский день. Было решено отметить его докладами и концертами. Тролик отобрал для поездки на село лучших участников художественной самодеятельности, отличившихся на олимпиаде. Мы наметили программу концерта, провели несколько репетиций и в назначенный день с тремя руководителями из заключенных выехали на лошадях в ближайшее село Вознесенское.

Судя по добротным постройкам, можно было предположить, что когда-то село было зажиточным. Но многолетняя колхозная бесхозяйственность и тяжелые последствия войны наложили свой отпечаток: в колхозе не хватало мужиков, работали, в основном, женщины, старики да подростки; на многих хатах с крыш была содрана солома, заборы ушли на топливо, а хозяйственные строения нуждались в серьезном ремонте.

Посреди села на обширной площади стояла большая, почерневшая от времени церковь без креста, видимо, давно уже превращенная в клуб. Возле нее и остановился наш кортеж из шести саней-розвальней.

Клуб был битком набит народом, с нетерпением ожидавшим нашего прибытия.

Две керосиновые лампы, висевшие по углам, давали слабый свет. В зале царил полумрак. В спертом, сыром воздухе раздавался шум, слышались выкрики собравшихся людей, в основном, женщин и детей. Мы с трудом пробили себе путь через толпу и взобрались на сцену — крошечную площадку, приподнятую над полом и отделенную от зала грязной тряпкой, долженствовавшей изображать занавес. На сцене было также сумрачно, неуютно и грязно, как и в зале. Подвешенная над авансценой керосиновая лампа с черным стеклом безбожно чадила, наполняя воздух невыносимой гарью. В середине сцены стоял стол для президиума, покрытый сильно полинявшим красным полотном, испачканным чернильными пятнами.

Сбоку размещалась сколоченная из неотесанных досок трибуна. К ней была прикреплена воском зажженная свеча с мигающим пламенем.

Беглый взгляд, брошенный на эту так называемую сцену, убедил нас в том, что мы не сможем дать на ней концерт даже в том урезанном виде, который мы намечали еще перед выездом на «гастроли».

Поэтому мы решили ограничиться после доклада о Международном женском дне несколькими сольными выступлениями под баян и скрипку и двумя-тремя декламациями, а вместо молдовеняски показать цыганочку в исполнении Сашки.

Между тем за столом уже сидел председатель сельсовета. Подняв руку, он объявил торжественное собрание открытым. Был избран президиум, в который вошли три человека от нашей бригады и три от собрания. Затем председательствующий сказал:

— Слово для доклада имеет начальник режима Баимского отделения Сиблага НКВД старший сержант товарищ Тролик. Просим.

Под шумные аплодисменты наш руководитель поднялся с места, подошел к трибуне, развернул напечатанный на папиросной бумаге доклад и окинул взглядом публику.

Все присутствующие с любопытством разглядывали стройного белокурого товарища в военной форме, возвышавшегося на трибуне и спокойно выжидавшего, пока шум в зале стихнет.

— Товарищи! — громким и бодрым голосом начал Тролик. — Коммунистическая партия под гениальным руководством нашего вождя и учителя, товарища Сталина… — И тут голос оратора осекся. В зале стало еще тише. Члены президиума с удивлением посмотрели на докладчика. А бедный Тролик тщетно пытался разобрать текст. Как на грех, ему прислали из управления напечатанный под копирку на папиросной бумаге последний экземпляр, на котором еле-еле проступали бледные буквы. Будь у докладчика навык к чтению, он сообразил бы, как прочесть каждое слово, смутно вырисовывавшееся на папиросной бумаге. Однако, кроме служебных указов и приказов, Тролик никогда ничего не читал и сразу попал в затруднительное положение. А тут еще свеча, как на зло, мигает: то вспыхнет, то вот-вот потухнет.