На вид Эльзе Петровне было лет сорок пять. Она имела общее среднее образование, поэтому лагерное начальство предложило ей место лаборантки в кабинете методов физического лечения. Это была легкая чистая работа. Богатые родственники, эвакуировавшиеся из Эстонии в Москву, присылали солидные посылки. И Эльза Петровна жила припеваючи. Ее кабинет посещали не только заключенные, но и вольнонаемные служащие, которым она отпускала различные процедуры, в том числе массаж. Это еще более укрепляло ее положение в лагере, особенно если учесть, что она умела быть обходительной с «сильными мира сего».

Люблянкин очень скоро оценил все выгоды от любовной интрижки с Эльзой Петровной, которая ему сулила не только любовные услады, но и сытую жизнь. Ему понадобилось не много усилий, чтобы завоевать сердце Эльзы Петровны. Вероятно, покорил он ее своей пылкостью и страстностью, которые женщины, подобные Эльзе Петровне, ценят превыше всего, ибо другими «достоинствами», кроме наглости и роскошной бороды, он наделен не был.

Так или иначе, общественное мнение лагеря (а оно вело строгий учет всем парочкам) считало их мужем и женой. И вот мечта их об отдельной комнате, наконец, осуществилась.

Как только они вселились в кабинку, Эльза Петровна тотчас же принялась создавать уют. Вынула из чемодана запасенные ранее кружевные занавески и развесила их над окном. Прибила к стенке над кроватью коврик. Покрыла подушку вышитой накидкой, расположила на кровати маленькие подушечки. Устроила в углу туалетный столик с зеркалом и безделушками. Накрыла стол красивой скатертью. И комнатка, хоть крохотная, сразу преобразилась.

Но нужно было обеспечить и другую сторону жизни. Обратясь к мужу, Эльза спросила:

— А в чем же мы будем варить еду? Плита есть, дрова тоже, а где же посуда? Нужно иметь хотя бы парочку кастрюль, сковородку, чайник, тарелки, чашки. Как мы не позаботились об этом раньше? Да, вот еще что, — взгляд ее упал на старый помятый умывальник, прикрепленный к стенке над грязным, когда-то эмалированным тазом. — Нельзя ли потребовать у начальника более приличный умывальник и таз? Я тебе составлю списочек, что нам нужно, а ты сбегай сейчас к Степкину, пусть он распорядится о выдаче для нас посуды, умывальника и прочих предметов.

Люблянкин оказался на редкость послушным и исполнительным мужем. Он тут же поспешил к начальнику и встретил со стороны того полную готовность удовлетворить все его требования.

Так началась семейная идиллия для лагерной четы.

Иначе складывалась жизнь другой четы. Я имею в виду себя и Оксану. Жили мы в одном лагере почти восемь лет, стараясь не попадаться вместе на глаза начальству. Командование, конечно, знало о наших семейных узах. Однако мы так дорожили выпавшим на нашу долю счастьем видеть друг друга, делить горе и невзгоды, что просто боялись афишировать себя как законных мужа и жену. Над нами постоянно висел страх возможного перевода одного из нас в другой лагерь. Может быть, все эти годы нас не трогали, не разлучили потому, что оба мы были на хорошем счету в лагере — Оксана как образцовая сестра-хозяйка, а я как музыкант и руководитель художественной самодеятельности заключенных и вольнонаемных служащих.

Однако бесконечные доносы Люблянкина на Оксану, о которых мне было известно от друзей, снова усилили страх быть разлученными. Правда, пока все сходило благополучно — Оксана была неуязвима. Но ведь начальству могли надоесть кляузы, и, чтобы избавиться от назойливого «советчика и доброжелателя», оно могло одним росчерком пера обеспечить развод нам переводом одного из нас в другой лагерь. А ведь до окончания срока нам оставалось еще два года, и, конечно, мы мечтали о том, чтобы дотянуть свой срок в одном лагере, пусть даже живя в разных бараках, и вместе выйти на свободу.

Чтобы обезвредить и парализовать подкоп Люблянкина, я решил перейти в наступление. Для этого мне необходимо было заручиться поддержкой начальницы второй части, которая ведала кадрами заключенных.

В тот период этот пост занимала миловидная, молодая и добрая женщина с поэтической фамилией Минервина. Среди заключенных она пользовалась большим уважением за ровное и благожелательное к ним отношение. По всей вероятности, в глубине души она сочувствовала невинно пострадавшим по 58-й статье, но, находясь в подчинении у начальника лагеря и, кроме того, под политическим контролем «кума», открыто не выражала свое мнение, а просто по-человечески относилась к заключенным.

К ней-то я и обратился за помощью. Я подал ей докладную записку, в которой подробно разоблачал всю ложь, грязь и клевету, которыми Люблянкин систематически обливал Оксану в своих пасквилях. Миневрина внимательно меня выслушала, возвратила мне жалобу и сказала:

— Напрасно вы так близко принимаете к сердцу кляузы Люблянкина. Мы давно его раскусили. Вот-вот мы его обуздаем и вышвырнем отсюда. Мы подыщем ему более подходящий лагерь, где его заставят поработать и спустят с него жир, который он нагулял здесь, притворяясь психически ненормальным. Мы ждем распоряжения из Сиблага и, как только получим указания, немедленно отправим его в этап.

Что касается вашего личного положения, то мы прекрасно знаем ваше поведение, знаем вас обоих как отличных честных работников, которых никто не собирается разлучать. По крайней мере, у меня нет никаких указаний от командования лагеря этапировать вас или вашу жену в другой лагерь. Возьмите обратно ваше заявление и не волнуйтесь. Только вот что. Очень важно, чтобы Люблянкин ничего не знал об ожидающем его сюрпризе. Это в наших общих интересах.

Растроганный благожелательным отношением Минервиной, я сердечно поблагодарил ее и ушел от нее успокоенный.

После этого разговора прошел еще месяц. Люблянкин продолжал блаженствовать — нигде не работал, а только наслаждался семейным счастьем. Отгородившись заборчиком и устроив себе нечто вроде собственной дачи, в жаркую летнюю пору он раздевался догола и загорал на солнце. «Ну, чем тебе не курорт, — признавался он, — конечно, это не Сочи. Но для лагеря это великолепно. Здесь можно отлично отдохнуть и хорошо провести время».

Однако не все коту масленица. В один из дней кто-то постучал в дверь кабинки. Это оказался дневальный, уже знакомый нам весельчак и балагур Петруха. Беззаботный, остроумный, он постоянно над кем-нибудь подтрунивал, а к Люблянкину относился даже по-панибратски, восхищаясь его уменьем заставлять начальство плясать под свою дудку.

— Люблянкин! — крикнул он с порога, когда его впустили. — Катай быстро к начальнику! Чует мое сердце, что это не иначе, как на волю. А жаль, такого курорта, как у тебя здесь, вряд ли на воле сыщешь. Сыт, одет, обут, на работу не посылают, под боком жинка сдобная, аппетитная. А там за зоной голодно! Вон моя баба пишет с воли, жуть как тяжело им живется!

Терентий Петрович был явно взволнован вызовом к начальнику. Он был почти уверен, что московские друзья его выручили и что уже пришла заветная бумажка об его освобождении. Видимо, Степкин вызывает его к себе, чтобы лично поздравить с радостной вестью. Люблянкин поспешно оделся и вышел.

Радостно настроенный, он переступил порог штабного помещения. Навстречу ему вышел сам начальник лагеря и с сияющей улыбкой дружески заметил:

— Есть для вас добрые вести.

— Чувствую, чувствую, — польщенный сердечным приемом, ответил «именинник». — Читайте, читайте приказ!

— А мы хотим сделать вам сюрприз. Дело в том, что за вами из Москвы приехала ваша супруга Тамара Александровна. Она ждет вас на вахте. Мы тут решили передать ей приказ о вашем освобождении с тем, чтобы она сама вам его зачитала. Ведь приятнее услышать радостную весть из уст жены, чем из моих, не правда ли, Терентий Петрович?

Взволнованный, возбужденный и сгорающий от нетерпения Люблянкин потребовал, чтобы его немедленно повели на вахту.

— Сейчас, сейчас! Вот не терпится! Эй, дневальный! — высунувшись в дверь, крикнул Степкин. — Проведи-ка товарища на вахту! Живо!

— Есть, гражданин начальник! — ответил Петруха.