Но сейчас мне было все равно. Только бы его увидеть, только это мне нужно, только это необходимо.

И я считала минуты. Боже, как бесконечно долго тянулся этот день, эта ночь… Я все гадала, какой будет наша встреча, придумывала, что я ему скажу, как буду держаться. Мне хотелось, чтобы я была бледна, как княжна Мери во время ее объяснения с Печориным. Но я буду еще холодней и неприступней, чем Мери. И конечно уж не заплачу. Я его накажу холодным презрением. Я совсем-совсем не могла себе представить, что он собирается мне сказать. Несмотря на свою насмешливость и злые остроты, Сергей Иванович был мягкий и чувствительный человек. Вероятно, он будет просить прощения у меня. Я не прощу его… Нет, прощу…

Теперь я пишу, облекая мои мысли в ясные, трезвые слова, и получается совсем не то. Тогда у меня в голове была полная путаница. Чувства мои были до того смутны, смятенны, противоречивы. Я совершенно была не в состоянии разобраться в них. Я только ждала его, и сердце мое замирало от блаженства.

Он приехал, когда мы сидели за завтраком. Ни с кем отдельно не здороваясь, сделал общий поклон, извинился, что опоздал, сел прочти против меня. Как ни готовилась я к встрече с ним, я страшно растерялась, не могла решиться поднять глаза. Я только прислушивалась к его голосу — злому и нервному. Он рассказывал о каком-то неприятном деле, задержавшем его. Не знаю, смотрел ли он в мою сторону. Нина Васильевна все время украдкой взглядывала на меня.

После завтрака она задержала меня в столовой. «Катя, девочка моя, — сказала она взволнованно, нежно обнимая меня, — дай мне слово, что ты ничего не будешь решать одна, ничего ему не обещаешь, не свяжешь себя словом». — «Обещаю, — нетерпеливо сказала я, — но где мне с ним говорить? Идет дождь, на балконе люди». — «Пойди в библиотеку. И помни, что ты дала мне слово». — «Да, да…»

Я видела, что Сергей Иванович стоял на балконе с чашкой кофе в руке. Нина Васильевна что-то сказала ему. Он тотчас же поставил недопитую чашку на стол и быстрыми шагами пошел через залу в библиотеку. Я опередила его. Он взял мои руки в свои, поцеловал их и закрыл ими свое лицо. «Вы знаете, что я хочу сказать, Катя?» (он сказал Катя, а не Катенька, как всегда) — начал он прерывистым голосом, поднимая на меня свои горящие глаза. «Нет, не знаю», — ответила я совершенно искренне, но в ту же секунду я уже знала, что он скажет, и чувство радости и счастья переполнило мою душу. Я забыла все свои терзания. «Я люблю вас, люблю вас одну и навсегда. Мы должны быть вместе. Ты создана для меня. Ты будешь моей женой. Ты хочешь быть моей? Катя, скажи».

«Я твоя», — кричало все внутри меня… Но, сделав невероятное усилие над собой, я отошла от него. Теперь большой стол разделял нас. «Я не знаю», — пролепетала я. «Нет, ты знаешь, ты моя, и я никому не отдам тебя». Он протянул ко мне руки. «Поцелуй меня, Катя, скажи, что ты моя, обещай». — «Я ничего не обещаю, я ничего не знаю», — проговорила я быстро, смутно вспоминая данное Нине Васильевне слово. «Все равно ты моя. Я добьюсь тебя. Я все устрою, ты будешь моей женой».

«Катя, Катя», — звала Нина Васильевна из залы. Она вошла и села около меня. «Сергей Иванович, там садятся за „винт“. Вас ждут. Идите скорее». — «Я не могу, я сейчас уеду», — сказал Сергей Иванович, не отрывая глаз от меня. «Как знаете, — возразила Нина Васильевна непривычно строгим голосом, — пойдите только скажите, чтобы вас не ждали». — «Хорошо», — вдруг покорно сказал Сергей Иванович, пристально взглянув на Нину Васильевну.

Он подошел ко мне, взял опять мои руки в свои, сжал их и сказал, впиваясь в меня глазами, беззвучно, одними губами: «До свидания, моя ожившая Галатея».

Дня через два мы с сестрой Машей получили депешу из дому. Нас вызывали в Москву. Наша поездка за границу устроилась. Мы уезжали на несколько месяцев с замужней сестрой Таней и с братом Мишей, только что окончившим университет. Поездка за границу, давно нам обещанная, к которой мы всю зиму готовились и которой я, безусловно, радовалась.

M. A. Андреев

Я уехала из Борщня страшно смущенная, ни в чем Нине Васильевне не признавшись. Я не простилась с Сергеем Ивановичем. Написала ему официально два слова, просила писать мне, когда я дам ему свой адрес.

Как это ни странно, но я была рада уехать. Меня это саму поражало. Это был выход из положения, которое мне казалось безвыходным, несмотря на последнее объяснение с Сергеем Ивановичем. Уехав из Борщня, я сразу пришла в себя. Как будто чары какие-то спали с меня. А когда я очутилась за границей и меня поглотили новые впечатления, я окончательно отрезвела.

Что это было со мной? — без конца спрашивала я себя. Как я могла до того опьянеть и потерять себя? Я написала покаянное письмо Нине Васильевне, описав ей откровенно все пережитое.

Нина Васильевна ответила мне, что Сергей Иванович тоже посвятил ее в свою любовь. Он хочет развестись, оставить детей жене, взять только своего единственного сына, которого он обожает, оставить себе клочок земли в своем имении и там начать новую жизнь со мной. Нина Васильевна верила в искренность его чувства ко мне, но не считала его прочным и постоянным. Но главное, она была уверена, что с моей стороны нет настоящей любви, такой, чтобы я могла взять на себя разрушение его счастливой в сущности семьи.

Я чувствовала, что она права: я не любила Сергея Ивановича по-настоящему. Теперь, вдали от него, мне особенно это было ясно. И никогда я не хотела жизни, связанной с ним, никогда не представляла себя его женой.

Человек, которого я буду любить, за которым пойду, должен быть совсем особенным, замечательным… «Он поведет меня на высоты и откроет передо мной все великолепие мира», как говорит один из героев Ибсена. Сергей Иванович был очень далек от этого моего туманного идеала. Тем более я недоумевала и возмущалась собой: как я могла, не любя человека, быть в него влюбленной, жаждать его близости, его поцелуев.

Я открыла что-то новое в себе, что-то, что могло возникнуть во мне помимо моей воли и сознания. Это было очень страшно. Значит, во мне есть чувственность, это низменное скверное чувство, которое считается пороком. Я читала в романах о чувственной страсти, но совершенно не представляла себе, что это такое. Теперь я совсем иначе понимала любовные сцены в романах. Я хуже, безнравственнее Лизы из «Дворянского гнезда». Она пошла в монастырь, потому что полюбила и поцеловала женатого человека. А я? Я целовала не любя, и после этого без особенных мучений отошла от человека, который так сильно любил меня и страдал.

Перечитывая в это время случайно «Княжну Мери» Лермонтова, которую я знала чуть ли не наизусть, я была поражена словами об искре, пробежавшей из руки Мери в руку Печорина, и о том, что «все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце к принятию священного огня — а все-таки первое прикосновение решает дело». Если страсть так дурна, почему Лермонтов называет ее «священным огнем»?

Нина Васильевна умоляла меня в письмах отказать Сергею Ивановичу сразу, прервав с ним всякие сношения, не писать ему, отнять у него всякую надежду на будущее. Я так и сделала.

Я написала ему. Я долго-долго обдумывала это письмо. Я старалась как можно правдивее сказать о том, как я жалею, что ввела его в заблуждение, что я не знала сама себя, что во мне нет к нему той любви, чтобы стать его женой.

Мне не труден был этот разрыв с ним, отчасти и потому тоже, что я была за тысячу верст от него, думается мне. Он перенес его куда тяжелее. Нина Васильевна скрыла от меня тогда, как опасно он болел, опасались удара.

Когда через два года мы с ним увиделись, он еще страдал по мне и возобновил свое предложение стать его женой, уверял, что не может жить без меня.

И действительно, он, несмотря на то, что остался в своей семье и имел романы, не менялся ко мне до конца своей жизни, когда я была уже замужем и имела ребенка. Он искал встреч со мной, но мне они ничего не давали. Меня трогало его неизменное чувство, но с годами у меня становилось все меньше общего с ним, он оставался чужим, ненужным в моей жизни.