Вечером музицировали. У Нины Васильевны часто гостили музыканты, совсем еще молодые, кончившие консерваторию скрипач Крейн и виолончелист Эрлих. Они играли с Ниной Васильевной Гайдна, Моцарта, Бетховена. Пели у них Дейша Сионицкая, совсем молоденькая, дебютирующая тогда в опере в Большом театре, и замечательная певица, красавица Панаева-Карцева, для которой Чайковский написал так много романсов. Она гостила одно лето у Евреиновых со своим мужем и девочкой.

Часто танцевали, играли в petits jeux (в разные игры), ставили шарады. В них отличалась Нина Васильевна. Она играла старушечьи роли совершенно замечательно. Одно ее появление на импровизированной сцене всегда вызывало неудержимый хохот зрителей. И ее никто не узнавал, даже без особого грима — так она умела быть непохожей на себя.

Однажды Евреинов объявил, что пригласил тапера из Курска, чтобы Нина Васильевна могла не играть, а танцевать. Мы очень обрадовались. В беседке, где должны были происходить танцы, все было готово, ждали только тапера. Нина Васильевна пошла узнать, не приехал ли он. Наконец хозяин привел какого-то толстого старого человека в синих очках, одетого в нанковый старомодный пиджак, в короткие брюки и слишком большие башмаки со светлыми гетрами. Евреинов подвел его к роялю и шутливо представил обществу: «Иван Иванович Иванов, настоящий артист своего дела — так он сам рекомендовал себя». Толстяк неуклюже поклонился, сел и несколько раз передвинулся на стуле, не спеша достал платок из кармана и стал вытирать руки, потом широким жестом сдвинул картуз на затылок и взял несколько аккордов, сфальшивил, поправился и заиграл, вернее, застучал по клавишам, как будто у него были не пальцы, а костяшки. Сам он казался в восторге от своей игры, раскачивался на стуле, поднимал руки очень высоко и кивал в такт головой. Forte он играл фортиссимо, piano — пьяниссимо.

Но танцевать можно было под эту музыку, и на тапера перестали обращать внимание. Между танцами тапер подошел к хозяину и сказал ему что-то на ухо. Хозяин громко распорядился: «Подайте водочки артисту». На рояль поставили графин с водкой и стаканчик. Артист все подкреплялся, пока не опорожнил графин. Он играл все бойчей и бойчей.

Но где же Нина Васильевна? Я все поджидала ее и наконец не выдержала, побежала искать. Ни в доме, ни в саду ее не было. «Да она в беседке», — сказал ее муж. «Нет, ее там нет». — «Даю вам честное слово, что она там», — сказал Евреинов и захохотал. Что это значит?

Я побежала в беседку, там как раз танцевали grand rond [82]. Меня ждал мой кавалер. «Послушайте, как разыгрался толстяк, — сказал он мне, — он, право, артист». Я оглянулась на тапера. Он уже не смотрел в ноты, не колотил по клавишам. Рояль звучал и пел у него. Он импровизировал разные плясовые мотивы на темы народных песен. При этом все так же кривлялся, раскачивался, поднимал руки выше головы.

«Это настоящий артист!» — с восторгом кричала одна музыкантша (относившаяся, между прочим, к игре Нины Васильевны довольно холодно). Она подбежала к таперу и продолжала: «Это импровизация, да вы талант, настоящий талант!» За ней к таперу подошли и другие.

Но тапер сразу оборвал игру, встал из-за рояля, вытирая платком лицо, и пробормотал: «Был талант, да сгубило это проклятое зелье…» — и, схватив графин, быстро заковылял к выходу. Навстречу ему шел Евреинов. «Что, узнали Нинку?» — закричал он, обнимая тапера и повертывая к нам лицом сконфуженную Нину Васильевну. Это была она!! Она вырвалась от мужа и убежала. Никто в себя не приходил от удивления. И я не узнала ее!

Через полчаса Нина Васильевна вернулась в своем белом платье, стройная и тихая, как всегда, но только с немного более, чем всегда, блестящими глазами и порозовевшими щеками. Она, смущенная, слушала, как ею восхищались, и старалась отвлечь от себя внимание.

«Неизвестно, какой талант у вас больше — музыкальный или комический. Вам надо на сцену! — вопила другая гостья, бывшая артистка, и обращалась к Евреинову: — Неужели вы допустите, чтобы погиб такой талант. C’est une artiste accomplie! [83] Ей нужна сцена, публика!»

В это время, в перерыве между танцами, один гость, молодой офицер, умолял кого-нибудь из дам протанцевать с ним русскую под гармонику. Никто не умел. Тогда он стал просить Нину Васильевну. Она сразу согласилась, но предупредила, что никогда не танцевала, не училась русской, а только видела в деревне девушек, водивших хоровод. «Этого совершенно достаточно, вы все поймете танцуя», — сказал молодой человек в восторге, что он сможет показать свое искусство. Он сказал Нине Васильевне несколько слов.

Она вышла с ним на середину залы, встала против него, опустив руки, и сразу преобразилась в юную девушку. Кавалер ее сдвинул набекрень шапку, скрестил на груди руки и пошел, притоптывая каблуками, вокруг нее. Нина Васильевна, подбоченившись одной рукой, другой помахивая платочком, поплыла от него неторопливо, мерно, потупя глаза, как будто не видя его. Он нагонял ее, подходил с одной стороны, с другой, она все не поднимала глаз, уклонялась, но помахивая платочком, маня за собой, призывая его. Он все распалялся, увлеченный этой игрой, кружился вокруг, то приседая на корточки, быстро-быстро выбрасывая перед собой ноги, то вскакивал и летел вокруг, не сводя с нее глаз.

Темп пляски все ускорялся, движения танцора становились все наступательней, страстней, он все ближе и ближе подходил к своей даме, готовый уже схватить ее… Она, тоже разгоряченная, ускоряла свои движения, уходила от него, но теперь уходила как бы нехотя, оглядываясь через плечо с легкой усмешкой, продолжая манить его за собой платочком… И вышла из круга.

Все зааплодировали, столпились около нее, просили продолжать. Но Нина Васильевна не захотела. «Пойдемте ужинать», — сказала она, переходя к своей роли хозяйки дома. Восхищенный молодой танцор встал перед Ниной Васильевной на одно колено и, целуя ей руки, благодарил ее.

Она взяла своего кавалера под руку и, приветливо оглядываясь на нас, двинулась в столовую, мы за ней. Я думаю, среди нас не было ни одного человека, ни старого, ни молодого, не влюбленного в нее сейчас.

На другой день после этого вечера только и было разговору, как никто не узнал Нину Васильевну, хотя она не была даже загримирована, и как поразительно было превращение тапера навеселе в молодую девушку, так чудесно танцующую русскую. «Тут просто не было настоящего физиономиста, я бы Нину Васильевну тотчас бы узнала, так же как и Александру Валерьевну, в каком бы гриме они ни были, какую бы роль ни играли», — уверенно сказала женщина-врач, приезжавшая к Нине Васильевне на прием в ее больничку.

Она ушла принимать больных, а Нина Васильевна с Александрой Валерьевной тотчас же решили провести эту самонадеянную врачиху. Они обе сделались бабами, раздобыв у скотниц сарафаны и свитки, повязали платками головы, сели на повозку, которой правила моя сестра Маша, переодетая деревенским парнишкой.

Приемная больнички была битком набита больными. Врачиха видела в окно, как подъехала телега, как паренек неловко выволакивал из нее стонущую бабу, как за этой бабой шла другая с раздутой щекой, обвязанная платком. В приемной приехавшая баба так стонала, что врачиха приняла ее вне очереди. Первая баба была Нина Васильевна, за ней шла Александра Валерьевна… Нина Васильевна притворилась глухой и кричала что-то, невпопад отвечая на расспросы врачихи. Больная жаловалась, не сбиваясь с местного говорка, что ее колет, вертит, жгет и в голове, и в животе… Александра Валерьевна стояла рядом, подперев голову рукой, и сочувственно слушала. Врачиха внимательно смотрела на нее, стараясь понять, и хотела ее выслушать. «Ты ее слухай», — сказала Нина Васильевна и быстро вышла из комнаты, не в силах дольше сдержать смеха.

Александра Валерьевна не спеша вынула изо рта орех, изображавший опухоль щеки, и, скинув платок с головы, сказала улыбаясь: «Нину Васильевну не узнали, а меня?» Врачиха уставилась на нее, раскрыв рот, и не сразу, видно, поверила своим глазам. Потом она страшно рассердилась и чуть ли не выгнала Александру Валерьевну, которая спокойно пошла к выходу, извиняясь, что задержала ее. «Глупые, неуместные шутки, — кричала врачиха ей вслед, — мне не до вас, барыньки, когда я занимаюсь делом».