«Voilà un type! [80] Откуда вы достали его? С его шексхендами?» [81]
На другой день генеральша пошла в церковь и еле достояла обедню. Она была страшно возмущена: «Стучит своими сапожищами в алтаре, размахивает кадилом, бегает, кричит и все спешит — куда, спрашивается. Никакого благочиния, благолепия. А проповедь! Выкрикивает что-то, как мужик на базаре. И на каком языке он говорит? Я, слава Богу, русская, но я ни слова не поняла». — «Зато его поняли мужики, — сказал Евреинов, — для которых он говорил, и ни один не вышел из церкви. А спешил он справить службу поскорее, потому что больше часа наши мужики не стоят в церкви». Но генеральша не унималась. «Какой это священнослужитель, просто свинопас!» — «Он нас пасет, тетушка», — засмеялся Евреинов. Он почтительно вел генеральшу под руку из церкви и убеждал ее, что, несмотря на дурацкие манеры, отец Захарий в деревне бесценный работник.
И действительно, отец Захарий был отличным посредником между деревней и усадьбой. Он, как никто, умел говорить с народом, из среды которого вышел, побеждать их косность, пробуждать в них сознание. Впоследствии он помог осуществить одну затею Нины Васильевны. Она устроила мастерскую, в которой крестьяне могли учиться плести корзины. Из этой мастерской мастера ездили по деревням и обучали желающих ремеслу. Материал был даровой, так как ива росла в изобилии в этих местах: стоило сунуть срезанную ветку в чернозем, как она принималась расти без всякого ухода и давала прекрасную лозу, гибкую и упругую, как раз пригодную для изготовления тех корзин с крышками наподобие сундуков, на которые всегда был спрос. Нина Васильевна нашла сбыт этим корзинкам в кустарные склады в Москве и других городах. На кустарной выставке в Петербурге корзины из мастерской Нины Васильевны были отмечены как лучшие, вместе с коврами, которые ткали деревенские девушки по старинным рисункам (по черному фону красные и лиловые розы) в другой мастерской на усадьбе у Нины Васильевны под ее личным руководством.
Корзины и ковры изготовлялись в большом количестве, находили хороший заработок деревенскому люду. Но привлечь к этой работе крестьян, заинтересовать их этим заработком сначала было очень трудно. Все отказывались, восставали, как всегда, против всякого новшества. И тут отец Захарий сумел убедить их в пользе и выгоде для них этой работы.
Но самую большую энергию отцу Захарию пришлось проявить, когда Евреинов задумал построить сахарный завод недалеко от своей усадьбы. Вместо пшеницы надо было сажать свеклу. Этот переворот в сельском хозяйстве было очень трудно произвести в крае, где сотни лет население привыкло ковырять жирный чернозем деревянными сохами и без всяких других затрат получать достаточно хлеба, чтобы не голодать. Евреинов с несколькими соседями и с помощью отца Захария, конечно, пытался уговаривать и убеждать крестьян в выгоде для них нового хозяйства. Но напрасно; большинство отказалось. Соседние помещики тоже не решались, медлили и пропустили год-два, пока не увидели на деле, насколько было выгодно поставлять свеклу на завод, находящийся тут же, среди их полей. За помещиками последовали крестьяне, и постепенно весь край перешел на новое хозяйство, и никто не жалел об этом.
Если у меня был большой интерес к деревне, то еще больший — к домашней жизни Нины Васильевны и к ней лично. Наша близость все росла, росло и мое восторженное чувство. Мы целый день были вместе, а если расходились, я всегда знала, где она и что делает. Но я тщательно скрывала от всех свой исключительный интерес к Нине Васильевне. Я издали следила за ней, не подходила, пока она меня не подзывала. И видя, что это ей нравится, продолжала при других держаться от нее в стороне.
Кроме этого в наших этих отношениях была таинственность, которая мне очень нравилась. Нам очень мало удавалось быть наедине, так как ее отвлекали обязанности хозяйки дома. У них всегда было большое общество гостей из Москвы и Петербурга и приезжающих соседей, оставшихся ночевать. Эти соседи-помещики были люди самых различных состояний и положений. Евреинов был очень приятен как хозяин: гостеприимный, веселый, любезный и ровный в обхождении со всеми решительно. На именинах его, 20 мая, собиралось самое разнообразное общество: губернатор, архиерей (иногда), земский врач, еврей-аптекарь, исправник, школьный учитель, князь Барятинский, князь Долгорукий, земская акушерка, какая-нибудь убогая старушка с целым выводком внуков и петербургские гвардейцы — товарищи его младшего брата. И все у них в доме чувствовали себя приятно.
Я ужасно тяготилась такими праздничными днями, так как они отнимали у меня Нину Васильевну. И мы обе с ней с облегчением вздыхали, когда провожали последнего гостя.
Начинались будни лучше всяких праздников. Гостящие всегда были, человек шесть — восемь с нами, тремя сестрами, но все жили, как у себя дома, делали, что хотели. Собирались в определенные часы к чаю, завтраку, обеду на звуки гонга. Мы, три сестры, жили в доме в большой комнате рядом с гостиной Нины Васильевны. Другие гости размещались во флигелях. Дом Евреиновых был длинный, одноэтажный, очень простой. Небольшие комнаты с удобной мебелью, без всякой роскоши и каких-либо затей. Большие окна выходили в сад. Два балкона, сплошь заставленные растениями, с соломенными мягкими креслами и качалками. Там днем обыкновенно сидели все: кто с книгой, кто с работой. Там и чай пили, когда был дождь, а в хорошую погоду всегда в саду под деревьями, иногда накрывали прямо на траве и сидели на подушках. Нина Васильевна это очень любила и всегда выбирала какой-нибудь красивый тенистый уголок в парке.
В имении Евреиновых «Борщень»
Парк был небольшой, но очень красивый, со старыми развесистыми березами, липами и белой акацией. Нина Васильевна очень заботилась о нем и о цветнике. В середине сада был фонтан, к которому вела дорожка, обсаженная кустами роз самых различных сортов. Благоухание роз доносилось до балкона и комнат, и этот запах роз навсегда связался для меня с Ниной Васильевной и ее комнатой в Борщне.
Этот парк был как оазис в пустыне. Вокруг него расстилались черноземные поля до самого горизонта. Эти огромные пространства были по-своему красивы, но Нине Васильевне они очень не нравились. Их сухой и горячий воздух она просто не выносила и вначале болела от него.
Утром я старалась быть раньше всех в столовой, чтобы первой увидать Нину Васильевну. Но обыкновенно в девять часов, когда она появлялась, вместе с ней сходились из своих комнат и все домочадцы, и гости. Все искали ее общества, хотели ее внимания.
Я никогда в жизни и потом не встречала человека, который нравился бы столь разным людям, как Нина Васильевна. Дети и молодежь ее обожали. Маленькая дочь одной скотницы, как только ее видела, бросалась к ней, и ее нельзя было оторвать. Любили ее все: старик генерал и старичок пасечник, важная старуха княгиня, молодой земский врач, отец Захарий и немка — бонна ее детей, и все служившие у них в доме. Никто никогда о ней не говорил дурного слова. И это было особенно удивительно, потому что внешне Нина Васильевна была очень сдержанна и ровна со всеми. Но, правда, очень внимательна к каждому, к любому человеку, который подходил к ней.
За утренним чаем Нина Васильевна не засиживалась с гостями, она уходила распоряжаться по хозяйству. Иногда звала нас с собой. Мы шли в молочную, или в оранжерею, или навестить заболевшего. Она внимательно выслушивала человека, говорившего с ней по делу, и никогда не приказывала, а просила то-то и то-то, всегда очень точно формулируя свою мысль, всем говорила «вы» и прибавляла «прошу вас» или «пожалуйста» к каждому распоряжению.
К вечеру, когда спадала жара, предпринимались общие прогулки — в экипажах обыкновенно, так как до ближайшей дубовой рощицы было шесть верст. Пешком ходили по полям после заката солнца, и то задыхались от духоты.
