«Яр!», «Яр!» — кричит Миша. Длинное белое нарядное здание. Ресторан «Яр», мы, значит, проехали полдороги! За стеклом террасы виднеются круглые шапки подстриженных лавровых деревьев в кадках. «Совсем как у нас на балконе!» — восхищаюсь я.
Возбуждение наше растет. Сейчас будет Петровский замок. Вот и он! На Ходынке маршируют солдаты, до нас доносится музыка. «Ступай парком», — говорит мать кучеру. Он сворачивает с шоссе на тенистую аллею, и мы катим по мягкой, усыпанной песком дороге под деревьями. Уже видна церковь, за ней наша дача. Мы с нетерпением приподнимаемся с сиденья. Да это наш Григорий стоит у распахнутых ворот. За ним Гриша и Маша — его дети. Они ждут нас. Сейчас, сейчас! Мы у крыльца, но не можем сами раскрыть тяжелую дверцу нашего рыдвана. Григорий не спеша идет к нам и помогает опустить подножку. Мы выскакиваем и бежим, не раздеваясь, через переднюю на балкон, оттуда в сад, где уже ждут опередившие нас дети Григория; они вышли в сад через калитку. Стоят и смотрят, засунув пальцы в рот и выпучив испуганные глаза. Они отвыкли от нас за зиму.
Пока Амалия Ивановна и няня Дуняша разбирали наши вещи, стелили постели, мы бегали по саду среди только что распускающейся зелени. Первым делом мы осматривали деревья, в дуплах которых прошлым летом были гнезда. Мы их свято хранили от кошек и скрывали от озорных прачкиных мальчишек — Сашки и Кольки. Гнезда на месте, но пусты. При нас прилетят в них воробьи, трясогузки, под крышу беседки — ласточки. С беседки тоже при нас отколотят доски, поставят в нее клеенчатый диван, стол, стулья. Мы там будем учиться, когда в комнатах станет жарко.
Учились мы летом мало. Читали вслух по-русски и по-немецки, писали буквы, играли по полчаса на рояле с приезжавшей для этого из Москвы учительницей. Это утром. В 11 часов утра мы брали солнечную ванну, а затем весь день были свободны, бегали и играли в саду. Сад наш казался мне огромным, хотя расположен был всего на одной десятине. Перед передним балконом был цветник, подстриженный газон, по которому не позволялось бегать, и мы редко туда заглядывали. Пребывали мы всегда в задней части сада, где были длинная липовая аллея, фруктовые деревья, малинник, заросли бузины и калитка, через которую незаметно можно выскользнуть в огороды и парники. Там же была площадка с гимнастикой.
Вокруг всего нашего сада шел высокий деревянный сквозной забор. Изнутри сад был засажен высокими кустами акации и еще каким-то колючим кустарником. Эта сплошная зеленая стена загораживала нас от всего мира, то есть от улицы, на противоположной стороне которой был известный ресторан «Эльдорадо» с кафешантаном и открытой сценой. Он оживал только поздно вечером, когда мы, дети, уже давно спали. Утром, проходя мимо этого ресторана в церковь или на прогулку, мы с любопытством заглядывали в открытые ворота «Эльдорадо», и нашему взору всегда представлялась одна и та же унылая картина: заспанные лакеи в помятых фраках опрокидывали столики и ставили их друг на друга; поверх этой пирамиды нагромождали стулья; собирали разбитые бутылки с осколками, валявшиеся на песке; укрепляли опрокинутые плошки на клумбах; снимали сгоревшие бумажные фонари с протянутой между деревьями проволоки. Сторожа подметали дорожки.
В тот час сад имел необычайно пустынный и мрачный вид. Зато вечером, вернее ночью, он был сказочно красив, издали сверкал и блестел огнями фонарей, лампионов. К крыльцу уже с вечера подъезжали нарядные экипажи, из них выходили расфранченные дамы и мужчины в цилиндрах. До нас доносились звуки музыки, пение, а часто и крики пьяных голосов. Мы не понимали, почему мать так была недовольна близостью нашего дома к «Эльдорадо», она говорила, что и дачу главным образом продали из-за этого соседства.
С каждым летом, подрастая, я все больше тяготилась замкнутым пространством нашего сада. Что было за ним? За этой высокой зеленой изгородью? И постепенно я это узнала, затратив немало сил и изобретательности. В двенадцать лет для меня уже не было тайн в окружении нашей дачи. Постепенно я проникла, сделав себе лазейку, за колючую изгородь к самому забору, разрывая платья и царапая в кровь руки и ноги. Но забор все же долго оставался для меня неприступен. Я притаскивала к нему камни, дощечки, куски кирпича, и наконец мне удалось взобраться на первый выступ дощатого забора — это было трудно, так как он был очень высок и гладок. Добравшись до выступа, я уже могла держаться за решетку, просунув в нее руку, — правда, проходила только моя детская рука. И сквозь решетку мало что было видно. Я пыталась просунуть голову, но это мне никак не удавалось. Миша, брат, которого я, конечно, посвятила в свое предприятие, не находил в нем ничего заманчивого, напротив, он считал его даже опасным. «Ты голову просунешь, а назад она не полезет». — «Почему, раз она туда пройдет, значит, и оттуда». — «Уши помешают, — подумав, сказал он, — и тогда, тогда… тебе придется отпилить голову», — добавил глубокомысленно. Мне казались его слова очень неосновательными: виданное ли дело, пилить живого человека! Я не поверила ему, но все же не стала больше так усиленно просовывать голову между столбиками.
На следующее лето я уж настолько подросла, что добралась до самого верха забора и села на него верхом, придерживаясь за ветки колючего кустарника. И передо мной открылся давно желанный вид. Я была очень разочарована. У соседей Пеговых был такой же сад, как у нас: деревья, газоны, цветы, только все поменьше и похуже. С моего места на заборе я видела часть огорода и там ослика, живого ослика, он был запряжен в тележку и вез песок и дерн. Но вдруг он открыл пасть и заревел. От ужаса я чуть не свалилась с забора. Я бежала не помня себя, а он все ревел и ревел… До нашего сада и раньше доносился этот страшный рев, но конюх Троша — наш величайший авторитет во всех спорных вопросах — пояснил нам, что это скрипит немазаное колесо колодца у наших соседей. «Это осел кричит, живой осел, идем скорее его смотреть», — и я помогла братьям взобраться на забор. «Очень похож», — нашли они, то есть живой ослик был похож на осликов на картинках в «Semaine des enfants» [34] и в других наших книжках.
Это было одно событие. А потом было еще другое: с того же места забора я увидала раз барышню Пегову, которая в длинном белом платье прогуливалась по дорожкам сада с книгой в руке. Поровнявшись со мной, она вдруг подняла голову и увидела меня, сидящую на заборе. Я замерла от ужаса. «Ты не упадешь? Как это ты так высоко забралась?» — сказала она, ласково улыбаясь при виде испуга, изобразившегося на моем лице. «Хочешь к нам в сад, я сейчас открою тебе калитку?» В сад к Пеговым в таком виде, с грязными руками, растрепанными волосами! Что бы сказала мамаша! И я полезла с забора и бросилась бежать домой, не произнеся ни звука. «Надо было по крайней мере сказать мерси. А то совсем деревенская девчонка, — проносилось у меня в голове. — Лишь бы только никто не узнал…»
На следующее воскресенье, при выходе из церкви, я издалека увидала барышню Пегову и страшно растерялась. Куда от нее спрятаться, сейчас моя мать с ней поздоровается, заговорит, и она расскажет ей, как я, грязная и растрепанная, сидела у них на заборе и ничего не ответила на ее приглашение зайти к ним в сад. Но мадемуазель Пегова, почтительно поклонившись моей матери и ласково кивнув нам, маленьким, прошла вперед. Я постаралась возможно лучше сделать ей реверанс, и она это, конечно, заметила, потому что мне улыбнулась, именно мне и совсем особенно. Какую восторженную благодарность я почувствовала к ней! Когда у нас дома о ней говорили — она как раз в то время выходила замуж, — я всегда думала про себя: «Никто, никто не знает, какая она замечательная!»
Вид, открывшийся с другой стороны забора, был еще скучнее. Немощеный переулок, весь заросший травой и бурьяном. По нему никто не ездил и не ходил. Во всю длину переулка глубокая канава, в которой часто лежали и спали очень страшные люди: нищие и оборванцы. Один раз, когда я тщетно высматривала, не увижу ли что-нибудь, ко мне подошел страшный старик и стал просить милостыню. Я очень испугалась его вздутой лиловой физиономии и сиплого голоса, соскочила с забора и бросилась бежать. Слава Богу, он не может перелезть к нам сюда в сад. Потом я привыкла к страшному виду этих людей, перестала их бояться, приносила им хлеба или медные монеты и смущенно-конфузливо слушала их преувеличенные похвалы мне: «Спасибо, умница барышня, спасибо, красавица, дай тебе Бог здоровья, расти большой и родителям твоим долго здравствовать, а если померли, царство им небесное».
