Вернувшись в город, мы не переставали стенать: «Когда на дачу, когда на дачу?» Самым верным признаком скорого отъезда было, когда к нам в детскую приходил маляр в белом переднике, с ремешком на лбу и молча стамеской отколупывал замазку с зимней рамы, вынимал ее и передавал няне, затем вытаскивал вату, что лежала между рамами, смахивал ладонью сор с подоконника и, раскачав наружную раму, распахивал окно. В комнату врывался свежий воздух и далекий грохот колес с улицы. Это уж несомненно весна. Переезд на дачу совсем близок.
Тогда у нас начинались приготовления к празднику «Прощай, Москва». Он наступал. Праздник этот необходимо было устраивать вечером, так как по традиции надо было зажечь огарок, прикрепленный к железному обручу, который подвешивался возможно выше: на стул, поставленный на стол. Пока он горел, мы втроем, я с братьями, сидели под ним на полу и ели заранее запасенные угощения. Когда огарок догорал, мы вскакивали — это входило в ритуал — и плясали как дикари, задирая возможно выше руки и ноги; при этом полагалось исступленно кричать: «Прощай, Москва!», «Прощай, Москва!» Затем мы все зараз валились на пол и лежали некоторое время как мертвые.
На другой день мы «укладывались», то есть собирали вещи, необходимые нам на даче. Снимали со стены бабушкин портрет, потому что он как раз входил в шкатулку, клали туда разные разности: кусочек мела, кукольную подушку, разбитую хрустальную подвеску от люстры, заржавленное лезвие ножа. При этом всем этим вещам, конечно, не хватало места, мы их силой упихивали в шкатулку, нажимали крышку, она трещала, не закрывалась. Но это и не было важно, так как замок все равно был испорчен, а ключик от него потерян. Мы завязывали шкатулку веревочкой и относили ее в кучу вещей, которые лежали в прихожей, готовые к отправке на дачу. Но странно, вещи наши почему-то не попадали на дачу. Когда мы возвращались осенью в город, они лежали в нашей детской, и мы с тем же увлечением распаковывали нашу шкатулку, как весной упаковывали ее.
Накануне отъезда во дворе у нас стояли распряженные телеги с задранными кверху оглоблями. Рано утром их грузили: корыта, бадьи, ведра, узлы, на которых сидели прачки. Это была первая партия. За ними трогалась вторая: черная кухарка с коровами, привязанными к задку телеги. Затем возы с сундуками, ящиками и узлами, их сопровождал наш буфетный мужик Гриша.
Наконец-то, наконец подавали к крыльцу большую шестиместную коляску, куда нас усаживали. На заднее сиденье садилась мать, рядом с ней наша бонна Амалия Ивановна, между ними Миша, мы с братом и няней Дуняшей — напротив.
Несмотря на присутствие матери, мы не могли сдержать нашей радости, вертелись, смотрели по сторонам, болтали без умолку.
Ехать было ужасно долго: больше получаса! Дорога нам хорошо известна. Из Брюсовского переулка мы сейчас повернем налево и поедем все прямо по Тверской, по этой длинной многолюдной улице. Сейчас направо будет наш магазин, дальше, через площадь, большая черная вывеска на низеньком доме, по ней золотыми французскими буквами прописью «Ayez» с росчерком внизу, в уголке «Tailleur pour hommes» [33]. Это мосье Айе, портной, который шьет на отца. Через дом кондитерская «Siou», при ней в переулке его (Сиу) конфетная фабрика, из которой всегда несется дивный запах шоколада. Потом булочная Филиппова. Над входной дверью огромный золотой калач. Он качается на ветру. Через запотевшие стекла маленьких окон ничего не видно. Из постоянно открывающейся двери валит пар и чудно пахнет теплым хлебом. Но там слишком жарко и много народу. А это нам как раз очень нравится.
Особенно мы любили заходить в среднее отделение; там продаются булки, калачи, пряники… И там всегда больше всего народу. Очень весело проталкиваться до прилавка, где возвышаются чуть ли не до потолка горы баранок, башни из сухарей. И как только они не разваливаются! Я всегда старалась дотронуться до них пальцем.
Просунешь свой пятиалтынный продавцу и говоришь громко: «Фунт мятных пряников». Продавец непременно пошутит с тобой и быстро-быстро загребет совком из большущего ящика, что под прилавком, всыплет пряники в бумажный мешочек, ловко расправив его, и никогда не ошибется: на весах ровно фунт. Он подает тебе мешочек и принимает твой пятиалтынный, бросает его в ящичек с отделениями, где медяки, серебро и бумажные деньги. Надо тотчас отойти и дать место другому покупателю. «Два батона деруа», — говорит Алеша и протягивает свой гривенник. Ему уж подают пряники. Это происходит еще скорее, как фокус — эти пряники не заворачивают, не взвешивают.
В отделении конфект и пирожного меньше народу, но мы там никогда ничего не покупали. Конфекты самые лучшие во французской кондитерской Albert, где мать их и берет. Магазин этот как раз против Филиппова. А пироги и пирожные самые лучшие у Бартельса на Кузнецком мосту. Туда поднимаешься по лестнице, магазин во втором этаже, так странно! Там горячие пирожки с мясом, рисом и капустой. Жарятся они тут же, на прилавке, в никелированных шкафчиках. Барышни в белых фартучках берут их вилками, кладут на тарелки и подают на белые мраморные столики, что стоят около стен. Может быть, взрослым были вкуснее эти пирожки у Бартельса. Нам, детям, нравилось куда больше получить у Филиппова прямо в руки с медного противня горячий пирожок и, толкаясь в толпе, есть его и вытирать жирные пальцы о бумажку, в которой тебе подали пирожок. У дверей стоят нищие со смиренно протянутыми руками. Им никто не подает хлеба (он стоит 2 копейки фунт), а кладут копейки и полкопейки в грязные ладони со скрюченными пальцами.
Мы едем дальше. Опять площадь. Налево столь знакомый нам Тверской бульвар, направо — Страстной монастырь, светло-розовый. На большом черном циферблате золотая стрелка показывает 11 часов. Поздняя обедня отошла. В открытые ворота видно, как расходится народ. Толпа молящихся спускается с высокой лестницы. Среди них монашенки в своих длинных черных рясах. Мы стараемся разглядеть, нет ли между ними наших знакомых: матери Таисии и ее послушницы Феклуши, которые бывают у нас в доме, они замечательно вышивают гладью метки на носовых платках. Подальше, налево, еще церковь Рождества в Палашах. В этой церкви чудотворная икона Богоматери, к которой нас иногда возят прикладываться. Потом Глазная больница. После нее были еще вывески, огромные раскрашенные картины, очень нас занимавшие. Мы боялись их пропустить. Одни были по левую сторону улицы, другие по правую.
У каждого из нас была своя любимая: у братьев — вывеска, изображавшая молодую даму в пышном голубом платье. Одна рука голая, из нее бьет вверх ярко-красная струя крови и ниспадает в медный таз сбоку. Над дверью надпись: «Здесь стригут, бреют, пущают кровь». Мы ее не читали, так как знали наизусть.
Мне больше нравилась другая, «Табашная продажа». Черномазый человек в тюрбане и ярко-желтом халате спокойно сидит и курит из длинной трубки, которая доходит до полу. Из нее вьется кольцами дым. Другая еще интереснее: на голубом фоне золотой самовар парит как бы в воздухе, а около него рука невидимого человека держит поднос с огромным чайником и чашками. Это «трахтир» «Свидание друзей на перепутье».
Тут же, недалеко, была еще небольшая скучная вывеска, написанная прописью: «Портной Емельянов из Лондона и Парижа». Старшие почему-то всегда смеялись, вспоминая эту вывеску, смеялись те, которым они рассказывали о ней. А мы, дети, не понимали — что тут смешного.
Постепенно улица делается все шире и светлее, дома все меньше и меньше. Между домами сады. Деревянные тротуары заросли травой. Наконец Триумфальные ворота{16}, за ними последний большой дом — Смоленский вокзал. Его наконец достроили. Москва кончилась, слава Богу!
Прямо перед нами шоссе, посреди его аллея для пешеходов из низкорослых запыленных лип, не дающих еще тени. Мы за городом, мы приближаемся к даче. По обе стороны дороги — пустыри, кое-где старые развесистые деревья. Их сносят, пустыри застраивают. Каждый раз, как мы проезжаем тут, — новые дома. Вот и теперь еще новый дом. Этот не похож на другие, такой затейливый, в два этажа, со скульптурными украшениями. Большой двор, заставленный мраморными плитами, глыбами гранита. На воротах, проезжая, мы успеваем прочесть: «Мастерская братьев Козловых». Очень интересно! Тут, значит, будут пилить мрамор, как мы видели на одном дворе в Москве, на Дмитровке. Два человека, стоя на возвышении, двигают — каждый тянет к себе — со страшным визгом огромную пилу, третий поливает ее водой из лейки. Визг, шипение и пар. «Непременно надо будет прийти сюда посмотреть», — говорю я братьям. Старший брат поучительно замечает, что теперь камни пилят паровой машиной. «Ну я тоже говорю — поливают водой и идет пар». — «Ты ничего не понимаешь, то люди пилят и люди поливают, а теперь машина сама все делает, без людей. Это куда интереснее». Я не согласна. Гораздо интереснее, когда работают люди. «Дети, не спорьте, — говорит мать, — помолчите». Но это для нас уже совершенно невозможно.
