Пока все хорошо. Мар. Вл. Долидзе заботливо ко мне относится. И я сразу один, свободен и с женским вниманием. Сочетание для меня необычное и меня радующее.

Получила ли из Ярославля 100 рублей? Если сборы будут хорошие, будут и подарочки. Пока сборы неважные. Лгун Легаров напутлякал. Лишь с Саратова начинаются устроения Долидзе и буду видеть, что и как. Хочется освободиться к концу ноября.

Милая, а как ты? Как Мушка и все вы? Мне странно. Я не чувствую разлуки. Ощущаю тебя, Нюшу, Елену. Везде встречаю ласковых людей. Хорошо, что я затеял эту поездку. Целую тебя, милая, родная Катя. Твой К.

Поклоны Леле и Тане, и Александре Алексеевне.

1915. X. 27. 4 ч. д. Казань. «Казанское Подворье», № 30

Катя родная, город Мушки оказался исполненным любви ко мне. Доказательство прилагаю. Радостно, когда так встречают. И была иная еще встреча. И уже тянутся ко мне ласковые сердца. «Я люблю любовь, дитя…» Помнишь, милая? Помнишь дни наши? Они горят неувядаемо в моей душе.

Мне хорошо сейчас. Черноглазая лань, я целую твои руки. Я прячу лицо в твои колени. Катя милая, любовь моя звездная и родная, ты полностью вошла в мою душу, без тебя нет и не было бы моей сказки на земле.

Нинику и тебя целую и шлю вам благословения. Твой Рыжан.

1915. X. 28. 10-й ч. н. Вагон. К Пензе

Катя милая, я писал Мушке о моем завоевании Казани. Это было поистине величественно и завлекательно. Я не знал, что меня так высоко ценят здесь. Мое имя — клич, мое имя — лозунг. Это была безусловная, полная победа, и молодежь, и старые люди, все были полны внимания. Я вернусь сюда на обратном пути и прочту «Океанию».

Уехать было трудно. Страшная давка. Нас спас один юный офицер, грузин, Думбадзе, племянник устрашительного ялтинского дяди^{112}. Он и его товарищ уступили мне и моей спутнице свои места. А то не уехал бы я сегодня в Саратов. Вспомни мои прославления офицеров за их любезность. Я буду спать ночь, а мой грузин смеется и говорит, что, получив в Тавриде штыковой удар турка в плечо, все равно не может спать.

Качает адски, трудно писать. А в Казани не дали. Был циклон сердец, жаждавших меня увидеть. Успел все же побывать в азиатской лавке и послал на имя Нюшеньки подарки тебе и ей.

Вестей от тебя нет. Здорова ли ты? Милая, мне очень приятно мое путешествие. Что-то большое вынесу из этой поездки.

Катя, родная, обнимаю тебя. Твой К.

P. S. Катя, я вспоминаю все время наши первые путешествия с тобой. Волшебный мешок каждый раз уводит меня в прошлое.

1915. XI. 1. 6-й ч. в. Саратов «Россия», № 12

Катя родная, я имею лишь малые сведения о тебе и Нюшеньке. Напиши хоть словечко. Вчера я сидел перед оркестром, в консерватории, слушал 5-ю симфонию Чайковского и его увертюру к «Ромео и Джульетта» и так остро, и нежно, и больно думал о тебе, вспоминал наши дни былые и наше странствие в Саратов. Моя милая, моя всегда любимая, люди и обстоятельства часто разлучают нас, но я верю, что мы всегда — прежние друг к другу, и ничто не может ни изменить, ни заслонить свою любовь к тебе и твою любовь ко мне.

Я прохожу по городам, холодным и снежистым, как весенний, теплый ветер, неся радость, цветы, зажженные взгляды и иногда поцелуи. Но Юг мой, Юг, где он! Моя душа — южная!

Дошли ли до тебя вовремя вчерашние мои слова?

Уезжаю завтра вечером в Самару. Сегодня «Океания», и дерзну опять прочесть Руставели. Чаю и жажду тихих месяцев в Москве и Петербурге.

Обнимаю тебя, мое счастье прекрасное, мое сердце высокое. Твой К.

1915. XI. 4 Пенза. Вокзал. 2 ч. д.

Катя, радость моя, у меня столько было впечатлений в Саратове, что я не мог путем ничего написать тебе. Все же писал и Нинике тоже. Я очень-очень обласкан Саратовом. После ярославских глупцов и нижегородских дураков (я был кроток и с теми, и с другими) Казань и Саратов — два ярких пятна, два розовых цветника в саду. Мне радостно видеть размер моей славы и глубину влияния, остроту этого влияния в отдельных сердцах. Я не напрасно так люблю свои строки:

Я люблю эти отдельные, отъединенные, влюбленные в Красоту, пронзенные сердца. Для них стоит странствовать.

Иду все время в давке и тесноте. Но доселе ворожили мне добрые духи. Не знаю, как дальше. Я свеж, бодр, не нуждаюсь ни в каких возбудителях, кроме классических 10 египетских папирос и многих стаканов чая, ставшего моим единственным напитком (и за едой). Меня радует также, что я никогда (или почти до идеальности) не раздражаюсь ни на что.

Милый Черноглаз мой, у меня надежды — большие. Целую тебя и Нинику. Твой К.

1915. XI. 5. 7-й ч. в. Самара. «Гранд-Отель», № 20

Катя родная, сегодня у меня редкий праздник. Первое, что я получил здесь, это телеграмма от тебя и Мушки о получении монет для пленных наших и «обласканность дивными подарками», затем письмо от тебя, два от Нюшеньки и письма ее и твои, пересланные из Тифлиса. Еще не читал этих последних. Берегу до завтра. А то совсем опьянел. Еще письмо от Елены, от князя Звенигородского, от Некрасова — и — и всего писем 20! Я прочел только твое письмо новое, Мушки, и Елены, и благороднейшего князя. У меня весело кружится в голове. Мне радостно видеть и чувствовать любовь. Стоит, стоит и жить, и страдать, и работать во имя Любви.

Милая, до завтра. Я тебя особенно чувствую последние дни. Мой большой поклон Александре Алексеевне. Обнимаю тебя. Твой К.

1915. XI. 9. 8 ч. в. Уфа. «Сибирская граница», № 8

Катя моя милая, Катя родная, я весь день в радостном волнении, и рука моя не пишет, хотя я пью лишь вино любви, и это любовь душ, а не любовь лишь поцелуев, которых мало на моем пути, и я их не очень кличу.

Утром у меня был молодой татарин Сюнчелей, заведующий отделом мусульманских книг в здешней библиотеке. Он принес мне начертанный красивейшими арабскими знаками свой перевод моих стихов: «Будем как Солнце», «Египет», «Где же я» (из «Белой Страны»), «Ты здесь» («Ты цепенеешь как одалиска…»), — и уже один этот выбор показал мне изящество души. Сын Востока не может не любить Солнечника. Я горжусь и счастлив и мыслью своей улетаю к дням, когда мчался по степям князь Белый Лебедь Золотой Орды.

Я, кроме того, приехал в родной город: Уфа поразительно похожа на Шую. И встретил здесь Шухнина, фабричного инспектора Рокина, отлично знавшего моего отца, и мать, и Мишу и Гумнищи.

Вот, хоть нужно идти читать «Поэзию-Волшебство», хотел и не мог не написать этого. Скажи это Нюше, Леле, и Тане, и Александре Алексеевне. Я верю в звездные веления. Я верю в звезды. Катя моя. Беатриче моя. Твой К.

Сеаидо Сюнчелей — какой красивый звук!

1915. XI. 14. 7 ч. в. Пермь

Катя родная, сегодняшний день — фантазия. Вот где, среди снежных просторов, над широкою Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — и в торжественности своих решений — и в душевной взнесенности — я один, царственно один. Я убедил М. В. Долидзе уехать в Екатеринбург, добиться устроения там выступлений на обратном моем пути, а сам остался до ночи и еду в полночь, один, в Тюмень и в Омск.

Я бродил над застывшей рекой. Мысленно говорил с тобою, с Мушкой, с Еленой, с теми, кто любит меня в Грузии. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может впервые, все безмерное величие России, всю красоту ее, судьбинную, предназначенную.

Катя, я вернусь на декабрь — февраль в свои два дома, а в марте — апреле совершаю поездку с Меклером, уже ее организовавшим, — и вот точный путь: Петроград, Харьков, Екатеринослав, Оренбург, Томск, Барнаул, Новониколаевск, Иркутск, Благовещенск, Чита, Харбин, Владивосток, Хабаровск. 13 городов, и 13 ноября я подписал формальный договор, с неустойкой, что меня упасет от неожиданностей. Пасху буду в Японии. Меклер уже нанял помещения. Он был в Сибири 6 раз и знает ее и везде имеет связи. Я встретился с ним в твоем городе, Екатеринбурге, случайно, и с Н. А. Морозовым, которого он возил и ублаготворил всячески. Мы помирились. Буду писать, вернувшись — «Любовь и Смерть в мировой поэзии» и «Крестоносец Любви, Шота Руставели, певец Тамар». До поездки буду это читать в Москве. Милая, как далеко я от тебя, от вас, милые мои. Я целую тебя и радуюсь скорой встрече. Да хранит тебя и Нинику Тот, кто ведет нас всех. Обнимаю. Звучит колокол. Тону в пространстве. Твой К.