Со своей стороны я сделаю все, чтобы для дорогих было наибольше радостного и наименьше печального, но в том, где заинтересованы многие, один человек не может определить все, сколько бы ни было у него воли и благоволия.
Милая, я надеюсь и так хочу, чтобы все было хорошо.
Шлю тебе новые стихи. Делай с ними что хочешь. Только «Весеннего Волка» и «Древостука», которых я посылаю Нинике, я определяю сегодня в «Биржевые ведомости» (прилагаемые экземпляры для Ниники).
Ко мне опять вернулось певучее настроение. Перед отъездом я пошлю тебе рукопись моей новой книги, но с тем чтоб ты ее не показывала абсолютно никому, кроме Тани П.
Очень дружу с Максом. Все радуюсь на Мушку. С Еленой и Миррочкой стало лучше. Много читаю. Много мечтаю о России. Люблю тебя. Милая, помню тебя всегда. Целую лицо твое. Твой К.
P. S. Нинике напишу отдельно.
Пасси. 1915. 20 мая. Полдень
Катя милая, у меня так ясно стало на душе, когда теперь я знаю что через несколько дней мы действительно едем в Россию. Вчера делал последние для себя покупки вещей и был с Нюшей в норвежской корабельной конторе. По случаю праздников и консульских формальностей мы не можем выехать ни 24-го, ни 26-го, а выезжаем лишь 28-го (три отъезда в неделю только). Едем через Лондон, Ньюкэстль, Берген, Христианию, Стокгольм, Торнео. Через три недели, если не утонем, будем вместе. Я радуюсь, радуюсь.
Вчера послал тебе свою новую книгу. Очень любопытствую, какое вынесешь впечатление. Хочу предложить ее издать Некрасову. Обнимаю тебя. Твой К.
1915. XI. 2. Утро
Катя милая, здравствуй. Мне уж кажется, что я приехал в Россию, что я в двух шагах от тебя. Мы приехали сюда вчера в 11-м ч. н. из Бергена, откуда я тебе телеграфировал. Нас встретила Даспи, свиданию с ней я очень радуюсь. Когда уезжали из Англии, около Ньюкэстля, в нескольких верстах от нас и в нескольких часах датский корабль был взорван немецким подводником. Мы доехали хорошо, но Нюша очень страдала, а первый день и я даже, что было изумительно. Солнце, цветет сирень, цветут каштаны. Я радуюсь, я прямо счастлив, ступая по родной земле. Пробудем здесь еще два дня. Обнимаю и целую, милая.
Скоро уж будем вместе. Твой К.
Волхонка, д. 14, кв. 12. 1915. 5 июня ст. ст. 10 ч. н.
Катя милая, я у Мушки после дня у Елены. Сегодня первый малый намек на поправление, а дня через 2–3 будет формальный перелом болезни, и д-р Ремезов надеется на счастливый исход. Пока, однако, еще не своевременно говорить об этом. Елена очень слаба, не испытывает боли, исхудала очень. Я с нею провожу почти весь день от 10 до 9–10: врач прекрасный, отсоветовал перевозить ее, ухаживает как родной. Насколько русские врачи лучше французских официальных кукол! Вне сравнения. С генеральшей{103} (полоумная, скверная баба) и Елена, и я в ссоре и не разговариваем с ней. Из-за нее сестра ушла, теперь другая, которая всех пленила, — я объяснил ей все характеры, — ухаживает хорошо. Генеральше я кратко сообщил, что она мало способна быть матерью больной дочери, и что беспричинно подозревают в способности на воровство (причина ухода первой сестры) только люди сами на него способные. Изысканно, не правда ли? Можешь судить, в каком я был «белом калении»! Хорошо, что уберег больную от этой свиньи. Я еще ей задам позднее.
Милая, во вторник выяснится, когда я смогу поехать к тебе. Но боюсь, что задержка некоторая будет неизбежной.
Мне хорошо между Брюсовским и Волхонкой. В моей-твоей комнате есть умывальник, и я вряд ли чем мог бы стеснить Александру Алексеевну. Напиши. Завтракаю у Елены, обедаю у Мушки поздно. Устал, но чувствую, что так нужно.
Подсчитал все тома свои. Завтра напишу в «Ниву».
До новых строк, Катя моя. Когда приеду в деревню, будем там хорошо жить.
Обнимаю и Нинику. Твой К.
P. S. Ожидаю скорого ответа от Коутса.
1915. 13 июня. Ночь. Час
Катя милая, сейчас уже поздно, но мне хочется сказать тебе несколько слов, а завтра Александра Алексеевна передаст тебе эти строки. Я точно в каком-то сне все эти дни. Если бы не ощущение, что тебя нет со мной и что ты меня ждешь, быть может, я еще долго мог бы жить здесь, в Москве, в тишине пустого дома, чувствуя по ночам, какая это свобода быть одному. Я устаю, конечно, за день, но столько для меня впечатлений от разных встреч и разговоров, что я как будто читаю солнечную летопись. Я снова в России! Это сказочно. Я снова с душами, которые горят, родные, и любят, и протягивают руки, и говорят: «Люблю! Люби меня!»
Мушка расскажет тебе подробно обо всем, что у меня сейчас в текущем и предполагаемом. Завтра с Ирэной я еду по Брестской ж. д. в некий Лесной Городок. Может, сразу найдем для нее, Елены и Мирры помещение. Во всяком случае за неделю найдем. Во вторник или в среду доктора скажут, после разных анализов, в каких предполагаемых возможностях все будущее Елены. Гриневский и другой поляк-доктор (забыл имя) говорят, что ей нужно лежать еще две недели минимум и лечиться еще потом. Если болезнь затянется, но без опасности, я думаю, что через неделю я поеду к тебе, но вернусь поздней, чтобы перевезти Елену в летнее помещение, и уеду, устроив ее. Если позволят встать раньше, лучше, пожалуй, пробыть несколько лишних дней и уехать в полном спокойствии. Обещают, что опасность через неделю кончится. Сейчас температура между 36,5 и 37, но пульс вроде пульса Рондинелли. Не поправится Елена вполне раньше начала зимы, и возможно, что она подорвана в основе. Это выяснится скоро. Я не хочу и не могу сейчас думать о гаданиях.
Елена просит передать тебе ласковый привет.
Я познакомился с Сакунталой-Коонен{104}. Мила очень. Во вторник читаю ей «Малявику».
Спасибо за перевод «Ассурбанипала». Но ты переводишь лучше, чем Леля. Я довольно много меняю. Шлю вам 150 рублей.
Милая, до новых строк. Иду в сон. Целую тебя. Твой К.
P. S. И в тебе, и в Нюше столько света, что мне тепло и светло. Нинику целую. Коле напишу{105}.
1915. VI. 18. 12-й ч. у. Москва. Поварская, 30
Катя милая, иду сейчас отправить тебе телеграмму. Если никаких неожиданностей не произойдет, — а их не предвидится, — я в понедельник приеду в Ладыжино. Накануне отъезда телеграфирую еще. Компресс у Елены снимут послезавтра, в субботу. Сделаем попытку вынести ее на солнце. Но о выписке ее из санатория, конечно, не может быть речи. Гриневский сказал, что, если теперь не долечить до конца уже дважды пораженное легкое, ей грозит чахотка. Самой Елене, как ты и Мушка верно предположили, еще не хочется выходить отсюда и начинать колесо жизни. Она еще совсем слаба, может лишь присаживаться на постели. Но бодра и весела. Болезнь эта назревала уже давно и хорошо, что все так произошло, как произошло. Пришел Селивановский, говорит то же, что Гриневский, но ходом болезни доволен.
Я читал «Малявику» Сакунтале, которую нахожу довольно интересной, но не пленен. Читал ей, Таирову и Кузнецову. Они восхитились изяществом драмы. Завтра вечером читаю Мейерхольду «Ассурбанипала», и мы говорили о постановке этой вещи. «Стойкий принц» будет играться с осени в Питере.
Огорчился я на телеграмму из «Нивы»: «Ваше письмо своевременно получил. Не отвечал, так как Ваше предложение Правлением нашего товарищества обсуждается. Ответ раньше осени вряд ли возможен». Конечно, если бы они хотели отказать, они отказали бы тотчас. Смысл депеши, кажется, положительный. Но это вовсе не то, чего я ждал.
Милая, я очень хочу видеть тебя и Мушку и быть в деревне. До понедельника, радость родная. Нинику целую. Твой К.
