K. Д. Бальмонт, неустановленное лицо, Е. К. Цветковская, Сандро Канчели, Тамара Канчели
Кроме своих выступлений на Кавказе Бальмонт был поглощен двумя романами, переживаемыми им там. Оба печально для него кончились. Тамара Канчели, молодая, прелестная (по его описанию) женщина, с которой его связывала уже второй год нежная дружба, умерла от чахотки вскоре по приезде Бальмонта на Кавказ. Он пишет мне: «Я увидал, наконец, Тамар на балконе, на фоне черного лесного ущелья, еще в жизни, но уже уходящей из жизни, тень прошлого, с ужасающе исхудалыми руками, но с ясным взглядом все еще красивого лица и огромных черных глаз, которые еще хранят в себе душу благородную, смелую и бескорыстную. Любовь и невозможность любить делает этот призрак святым. И только сила души еще не позволяет этому истерзанному телу умереть совсем».
Бальмонт присутствует при ее агонии. Хоронит ее. Он очень потрясен этой потерей. Его печаль глубока и неподдельна.
Но вскоре, через какие-то две недели, в Кисловодск, где Бальмонт выступает, приезжает молодая девушка Кира. Бальмонт пишет мне: «Скоро я увижусь с Кирой. Но пронзительное счастье моей встречи с ней, изысканно прекрасной и юной, перемешано с болью несказанной. Мною владеет жалость к людям близким и далеким. И как все это лишает душу ее полета. Пить из золотого кубка блаженства, и в это время чувствовать в отлучности все милые призраки».
Бальмонт влюбляется, не отходит от нее. Она окружена поклонниками. По-видимому, она большая кокетка. Бальмонт ревнует ее, что так ему несвойственно. «Я впал в позор ревности, которую всю жизнь так презирал», — пишет он мне. На одном пикнике в замке «Коварство и любовь» между ними происходит объяснение, после которого Кира бросается с обрыва в пропасть. Она чудом остается жива, ее вытаскивают оттуда (восемь саженей глубины), у нее пробита голова, сломана нога. Бальмонт везет ее в экипаже в Кисловодск, вызывает доктора, устраивает в больницу. Перелом сложный, есть опасность, что нога не срастется. Бальмонт все свое время, свободное от выступлений, проводит около нее. Он мучительно переживает этот романтический эпизод, который длится больше месяца. Но он не только не разъединяет влюбленных, напротив, сближает их. Дружба между ними крепнет. Когда Кира уезжает к себе (в Харьков, кажется), Бальмонт усиленно с ней переписывается и собирается навестить ее. Этот роман разрушает все планы: из Кисловодска Бальмонт собирается, оставив Елену в Боржоме, ехать в Москву, взять там Нюшу и ехать с ней ко мне в Тургояк. Все это меняется, к его крайнему сожалению. «Все мое лето под знаком Злой Звезды. Катя, мне скучно от всей приключившейся романтики».
На мой вопрос в письме, к кому бы он поехал охотнее всего для себя, он отвечает: «Нет, я ни к кому бы сейчас не стал спешить, побуждаемый любовью. Я устал от чувств. И если бы все мои любви вдруг волею Бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремляли лишь сестрину любовь, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон Жуан. А этого последнего мне что-то в сердце давно уже не позволяет». Может, Бальмонт потому и поехал в Москву, думаю я, что там была Нюша, любившая его именно такой бескорыстной сестринской любовью. Елена не хочет оставаться на Кавказе и едет с ним в Москву, где поселяется у матери (в Машковом переулке на Покровке). Бальмонт задерживается на Кавказе, чтобы заработать побольше. Жизнь там уже вздорожала непомерно. В Кисловодске скромно пообедать втроем стоит никак не менее 15, а досыта — 25 рублей. Из заработанных им на Кавказе 3000 рублей осталось лишь 400. Все это было прожито за два месяца при даровой квартире.
Приехав в Москву, Бальмонт поражен, как за лето и тут возросли цены: «Носильщикам заплатил 4 рубля, парному извозчику — 25 рублей. Фантастика в полном разгуле, и через 2 месяца мы будем, верно, платить за извозчика с вокзала 50 или 100 рублей». Устроившись в своей комнате в нашей квартире в Николо-Песковском, Бальмонт не выходит из-за письменного стола: читает утром, читает вечером. «Вкушаю сейчас благодатную тишину и вот всеми силами души ощущаю это, как мне не хочется прилететь к тебе в Тургояк теперь же, нет у меня к этому воли, нет для этого сил. Милая, я измучился от переездов, истерзался без возможности читать и писать хоть две недели. Ты не будешь обижаться на меня, хоть тебе трудно будет, что мы лето провели порознь. Мне судьба послала слишком большое бремя этим летом. Я устал. Я так устал от всего, что сейчас буду просто отдыхать, и считаю правосудным, что неделю я ни о чем не буду заботиться и думать». Затем: «Я, конечно, приеду к тебе и, конечно, не на одну неделю, а пожить по-настоящему. Я только отдохну раньше здесь и выясню, кроме того, что будет с Кирой, к которой я не могу не поехать ненадолго, когда по снятию гипса выяснится, пощадила ли ее судьба, и нога срослась правильно, или нога изуродована».
Но на разъезды нужны деньги, и он опять погружается в мысли о добывании их. Ему предлагают поездку в Закаспийский край (Баку, Самарканд, Бухару), десять — двенадцать выступлений с обеспечением в 2000 рублей. Но он без ужаса не может думать о выступлениях. «Хочу устроиться иначе, зарабатывать скромно, но достойно — писательством». В издательстве Пашуканиса должны выходить его книги «Горящие здания» и «Будем как Солнце», в 10 000 экземпляров. С этих книг он мог бы получить от 200 до 400 рублей, но — типографии не печатают. Он надеется заработать больше в газетах, где его печатают в «Русском слове», в «Утре России», в «Республике». Но пока он сидит и читает у себя. «Я не хочу принимать никакого участия в общественной жизни. Я очертил вокруг себя магический круг и возвращаюсь к тому себе, который был с тобой в Сулаке и Мерекюле… Ничто из свершающегося в России не имеет власти над моей душой. Я — атом и пусть буду атомом в своей мировой пляске, в своем едином и отъединенном пути». Так он живет уединенно и сосредоточенно в Москве из месяца в месяц, собираясь приехать ко мне. За Киру он успокаивается: нога ее срослась, она ходит, пишет ему жизнерадостные письма, изучает персидский язык, что Бальмонту кажется очень «трогательным». Он откладывает свою поездку к ней, а ко мне все продолжает собираться.
Вскоре ему надоедает печататься в газетах. «Скоро исполнится твое предсказание, и я совсем замолчу. Я слишком глубоко презираю все, что теперь делается. Уезжать из России, однако, не хочу еще, хотя бы мог. Катаками мне сказал, что Токийский университет будет рад дать мне кафедру с полной свободой выбора тем. Может быть, позднее я этим воспользуюсь». В другом письме: «Я не думаю, что нужно что-нибудь говорить и печатать, не думаю, что это может оказать какое-нибудь заметное влияние, — но писать и печатать — это, кажется, одна из последних зацепок, удерживающих в жизни, во всяком случае удерживающих меня в России. Без этого завтра же я уехал бы в Японию».
В нескольких театрах ставят пьесы в его переводе. В Малом театре — «Саломею» Оскара Уайльда, в Камерном возобновляют «Сакунталу» и хотят поставить пьесу Кромелинка «Ваятель масок». Затем он устраивается в издательстве Сабашникова, которое предлагает ему печатать все его прежние переводы (и мои тоже), начиная с Эдгара По, Гамсуна, Ибсена… Он подписал с ним договор на 15 процентов с каждой книжки, которая будет печататься в 100 тысячах экземпляров. Получил задаток в 3 тысячи рублей. Из них Бальмонт посылает 500 мне, считая, что они мне принадлежат. Таким образом, его дела устраиваются, он сможет жить на такой заработок, но все вокруг так шатко, что он еще не решается уехать из Москвы ко мне.
Октябрьские дни Бальмонт провел в Москве. Он часто писал мне, но я многих писем не получила, как мы потом выяснили, а несколько писем потерялись у меня. В ноябре он писал: «Два слова лишь, я жив, и все мы живы, хотя эту истекшую неделю ежеминутно могли быть расстреляны или, по крайней мере, застрелены. Стрельба была чудовищная, бессмысленная и беспрерывная. Первые сутки событий я был здесь, в Николо-Песковском. Вторые начались, я пошел на Покровку и там застрял на 5 дней, прохода на Арбат не было. 1 ноября стосковался и во что бы то ни стало хотел придти сюда. Исходил верст 25–30 (с 12-ти утра до 7-ми вечера), но везде натыкался на полосу огня. Наконец я уже третьи сутки здесь».
