Зато в деревне у них не было кухни, а здесь кухня была — правда, маленькая, меньше некуда. И уж если в комнату попадало мало света, так в кухне было совсем темно даже днем. Крохотное зарешеченное оконце выходило во двор, а в трех шагах от него высилась стена соседнего двора. Словом, квартира вовсе не казалась веселой, но отец и мать Бобеша радовались, что нашли хоть такую.
— Мама, — сказал Бобеш, оглядывая кухню, — теперь и у нас, как у Боженки в усадьбе, кухня есть.
— Кухня-то есть, это верно, — улыбаясь, ответила мать, — да лучше бы иметь столько коров, как у них в хлеву. Нам бы и одной коровы довольно, а так-то вот будем горе мыкать. Когда есть корова, считай, что сыт, в этом меня никто не разуверит… — Мать глубоко вздохнула и, помолчав, добавила: — Ничего бы я, кажется, так не желала, только бы хоть когда-нибудь за коровой походить! Теперь-то и оценишь по-настоящему, что значит, голубчики мои, иметь корову…
Бобеш не понял всего, что говорила мать; догадывался лишь, что она горюет о Пеструхе.
— Как же, мама, вернуть Пеструху, когда у нас и хлева нет? Теперь уж нам Пеструху нельзя держать, — со вздохом заметил он.
— Милый сыночек, хлев-то нетрудно заиметь, а вот коровой не скоро обзаведешься, да и вряд ли вообще она у нас будет.
— Знаешь что, мама?
— Чего ты опять, Бобеш?
— А вдруг бы Пеструхе у Венцла не понравилось, ее стали бы пасти, она взяла бы да и ускакала к нам…
— Будет уж, лиса! — с напускным неудовольствием сказала мать.
— Вся беда в том, сынок, что Пеструха нас не нашла бы и расспросить бы не сумела, где мы живем! — смеясь, добавил отец.
— Мы тут зря проводим время в разговорах, а дело стоит, — сказала мать и пошла разбирать вещи.
— И то правда, — отозвался отец. — Если это барахлишко так оставить, еще невзначай разобьешь что-нибудь. Надо хоть картины повесить и часы.
— Дедушка тебе поможет, а я пока посуду уставлю на полку.
— Папа, я тоже буду тебе помогать! — вызвался Бобеш.
— Лучше не надо, Бобеш, тебе спать пора.
— Мне не хочется спать, я днем выспался. Верно, мама?
— Ну сядь где-нибудь в сторонке и не мешайся.
Но Бобеш не сдавался: предлагал гвоздик подержать или молоток подать. Когда дедушка замолвил за него словечко, ему позволили помогать.
Отец принес застекленные картины, обвернутые простынями. Он распаковал их и поставил к стене. В деревне, когда эти картины висели дома, Бобеш их не замечал, но теперь заинтересовался ими. На одной был нарисован высокий мужчина в длинном черном пиджаке; позади него, в отдалении, толпились люди; некоторые были вооружены длинными копьями, или, как говорила бабушка, пиками. Все они смотрели на гору, где был разложен огромный костер. Посреди костра возвышался черный столб. За всем этим виднелись высокие башни, городские дома.
— Мама, что на этой картине? — спросил Бобеш.
— Это сожжение магистра Яна Гуса.
— Тот, который впереди всех, и есть Ян Гус? А за что его сожгли? Что он такого сделал?
— За то, что он правду в глаза говорил.
— И за это сожгли? А ведь ты сама всегда учила меня говорить правду.
— Сейчас, Бобеш, мне некогда объяснять. Когда-нибудь все узнаешь.
— А что он еще делал?
— Я же тебе сказала, Бобеш, когда-нибудь потом все объясню, сейчас не приставай.
— Да я же, мама, не спрашиваю, что он там натворил, а что делал. Знаешь, вот когда мы жили в деревне, так дядю Каласа, который был столяром, дедушка тоже называл мастером. Правда, дедушка?
— Ян Гус был не мастером, а магистром.
— А кто такой магистр?
— О господи, вот мученье-то! Не время сейчас с тобой заниматься. Потом все узнаешь. Ступай вон сядь у печки и сиди смирно.
— Я буду, мама, смирным, только ты мне скажи, как его сожгли. Живого? Да?
— Живого, Бобеш. Ну и хватит уж спрашивать, потом в школе все узнаешь. Как начнешь ходить в школу, учитель тебе расскажет, он это сумеет лучше меня.
— Разве он умнее тебя, мама?
— Он дольше меня учился в школе, поэтому и знает больше, чем я.
— А почему ты, мама, не училась дольше?
— Бобеш, ты что обещал? Что будешь смирным и перестанешь спрашивать!
«Просто наказание с этими взрослыми!» — посетовал Бобеш и больше уже не допытывался, стал размышлять о магистре Яне Гусе: как же, должно быть, ему было больно, когда его заживо сжигали! Да, об этом надо еще расспросить, когда мать будет посвободнее…
— Бобеш! — неожиданно окликнул его отец, прервав глубокие размышления Бобеша, усердно ковырявшего в носу. — Ты вызвался помогать. Вон там у печки лежит метр, подай-ка мне!
Бобеш вздрогнул, точно его кольнули иглой, вскочил и бросился за метром, обрадовавшись, что наконец и у него есть дело.
Дедушка, стоя у стены напротив, проверял, так ли вешает отец картину. Он щурил глаза, в особенности правый, и давал советы отцу:
— Погоди-ка, Йозеф, чуть-чуть левее… Нет, это многовато… Ага, вот так. Ну, теперь опять перекосил, подай-ка левее! Бот-вот! А знаешь, Йозеф, мы, пожалуй, низковато ее прилаживаем. Тут ведь уставится вторая кровать. Вдруг нашей бабке ночью что-нибудь несусветное привидится — начнет во сне руками размахивать, ахнет по картине, да мне на голову и сбросит. Так-то вот… — с лукавой усмешкой сказал дедушка и подмигнул.
— Но, но! — вскинулась бабушка. — Не болтал бы уж, какой пророк выискался! Я пока еще, слава богу, ничего не расколотила, а ты как брился, уже два зеркала разбил!
— Ба, дедушка, это правда? Ты зеркало разбил? — оживился Бобеш.
— Ну, было, Бобеш, такое дело, разбил, а она уж и рада насолить дедушке! Сама-то бабушка сколько горшков перебила — про то небось не скажет.
— Ишь, нашел чем — горшками попрекать! — пробурчала бабушка.
— Будет уж вам, — вмешалась мать. — Стоит ли об этом спорить?
— Да кто же виноват, если бабушка не понимает шуток? — сказал дедушка.
Стоя на коленях перед печкой, мать чистила золой медную ступку и дуршлаг, чтобы они поярче блестели.
Отец взял у Бобеша метр.
— Ну вот, чем не помощник отцу? Хороший ты у меня, сынок, лучше некуда! Что правда, то правда…
— А когда спит, еще лучше, — добавил дедушка.
Отец засмеялся и сказал:
— И это верно.
Прежде чем вымерить промежутки между картинами, отец взял в рот приготовленные гвозди, чтобы обе руки были свободны.
Заметив это, Бобеш сказал ему:
— Папа, дай я подержу гвоздики, а то ты станешь говорить и проглотишь их.
— Не бойся, Бобеш, не проглочу, — ответил отец, не выпуская гвоздей изо рта.
— Смотри-ка, мама, у папы гвозди во рту, а он разговаривает!
Мать и не оглянулась, только сказала про себя:
— А что же…
«Ага, значит, папе сейчас понадобится другая картина», — подумал Бобеш, увидев, что отец метром делает на стене метку.
Бабушка вытерла пыль со второй картины и отставила ее к постели, а сама ушла вытрясти тряпку. Дедушка в это время выколачивал трубку возле печки, где была и мать. А отец, стоя на стуле, еще раз вымерил расстояние до метки. Никто из них не видел, как Бобеш взял картину, положил ее на пол возле стула и тотчас побежал за веревочкой, чтобы у отца все было под рукой.
Отец об этом и знать не знал. Не поворачиваясь, он спрыгнул со стула на пол и угодил прямо на картину. Стекло с треском разлетелось на мелкие кусочки.
— Господи Иисусе! — испуганно вскрикнул он.
— Батюшки, что там стряслось? — метнулась от печки мать.
Прибежала бабушка, и все в остолбенении смотрели на груду осколков.
Стекло на картине, изображавшей Жижку на боевой повозке, было разбито вдребезги.
— Кого это угораздило положить сюда картину? — гневно спросил отец.
Бабушка сказала, что ей это и в голову не приходило. Дедушка заявил, что он и не дотрагивался. И тут все посмотрели на Бобеша. В полной растерянности стоял он у стола с веревочкой в руке.
— Наверное, парнишка сюда положил, — сказал дедушка.
— Бобеш, кто тебе это поручал? — строго спросил отец.
