Нет, вру. Двух. Мать сошла в могилу вскоре после смерти младшей дочери. Какое-то время осиротевшие отец и старшая дочь жили вдвоём, а потом пришла мачеха. Как её звали? Вот чего не помню, того не помню. Да так ли важно имя этой особы? Важнее то, что старшая дочь — та самая, которую я зову судьбой — держала фотографию сестры, и к её сердцу подступал сгусток боли. Она ещё не знала, что мне уже известно, кто это сделал. Я сказала «два дня», но на самом деле мне и не требовалось так много времени, чтобы найти его. Оно мне понадобилось для другой цели — чтобы собраться с мыслями и привести в порядок чувства.

Ведь не каждый день встречаешь свою судьбу, не так ли?

«Спи, малышка, баю-бай,

Поскорее засыпай…»

* * *

Неужели я купилась на всё это? На эту широкую кровать с пышным балдахином, золотыми кистями, резной спинкой из красного дерева и шёлковым бельём? Ведь мне не впервой было ночевать под открытым небом, в любую погоду, и не были мне страшны ни холод, ни жара — отчего же я прельстилась этой никчёмной роскошью? Или я поверила, что обладатель белых крыльев должен спать на мягкой перине, а медвежья берлога — ложе не по его бокам?

Нет, не думаю, что дело было только в перинах. Октавиан знал, в какую точку бить: он подверг сомнению мою избранность, вроде как мои крылья и не белые вовсе. Конечно, я могла бы послать старого хищника подальше с его проверками, но, во-первых, я была задета за живое, а во-вторых…

Этот чёртов Октавиан, гореть ему в аду, заронил мне в душу крупицу сомнения. А вдруг и правда — ошибка?

— Можно войти? — раздался знакомый голос. Обёртка — бархат, а начинка — ледышка.

Лёгок чёрт на помине!.. Хоть я и не была совсем нагой — мне здесь дали красивую (и, несомненно, дорогую) ночную рубашку с кружевом и вышивкой — но, заслышав голос Октавиана, я невольно натянула на себя одеяло. Дверь открылась, и на пороге появилась его фигура в красном кафтане до самого пола, подпоясанном вышитым золотом и бисером кушаком. Неслышно ступая по ковру, Октавиан приблизился к кровати и откинул прозрачную занавесь рукой в богато вышитой манжете. В другой руке у него была чашка с кровью. Я вздрогнула: неужели испытание? Нет, не может быть.

Старший магистр ответил на мою мысль:

— О нет. Ведь мы же условились: испытание — завтра. А это, — он взглянул на чашку, — просто кровь. Чтобы крепче спалось и в животе не урчало.

И со слащаво-клыкастой улыбкой он протянул мне чашку.

— Очень любезно с вашей стороны, ваше превосходительство, — пробормотала я, принимая её обеими руками — осторожно, чтобы не пролить ни капли на шёлковую постель. Кажется, я уже упоминала роскошный маникюр Октавиана? Да… Эти изнеженные руки аристократа, унизанные сверкающими перстнями, составляли резкий контраст с кряжистой мужественной мощью его фигуры и грубовато вылепленными чертами лица.

Я хотела поставить чашку на прикроватный столик, но Октавиан настоял, чтобы я выпила кровь при нём, и не сводил с меня взгляд, пока я пила. Потом, дотронувшись до моих распущенных по плечам волос, проговорил со страстным придыханием:

— Как хороша… Цветок Азии!

Я возмущённо отодвинулась от его руки, а он, прикрыв глаза веками, отступил.

— О нет… Нет, — сказал он, примирительно выставляя вперёд ладони. — Плохо же ты обо мне думаешь, если решила, что я пришёл, чтобы приставать к тебе. Я лишь хотел пожелать спокойной ночи и сладких снов, моя дорогая.

— И вам желаю того же, ваше превосходительство, — торопливо ответила я, давая понять, что пускать его к себе в постель не собираюсь. Ещё не хватало!

Октавиан отошёл ещё на шаг, откровенно любуясь мной.

— Столь очаровательное дитя, — проговорил он. — Даже жаль…

Оборвав себя на полуслове и не соизволив объяснить мне, чего же ему жаль, он нагнул в поклоне блестящую голову и покинул комнату. Шорох длинных пол его красного кафтана, стремительные мягкие шаги — и я осталась одна.

Да, вы верно поняли: я не всегда была такой жуткой, какой меня впервые увидела Аврора — тогда ещё Лёля. В моей жизни было не так много зеркал, и мой настоящий облик уже почти стёрся из памяти. Смутно, как отражение в запотевшем стекле, всплывает лишь миловидное личико с высокими монгольскими скулами и раскосыми тёмными глазами, обрамлённое чёрным гладким шёлком волос. «Цветок Азии» — так назвал меня Октавиан. Не стану спорить, может быть, и я правда была когда-то красива, но я этого почти не помню. Как я уже сказала, я не имела привычки любоваться собою в зеркале — очевидно, потому что по бедности не имела сего предмета, а глядясь в воду, можно составить о своей внешности лишь приблизительное представление.

«Спи, малышка, баю-бай,

Поскорее засыпай…»

* * *

Я могла бы сказать, что мой палец вдавил кнопку дверного звонка, но это было бы неправдой: я не любила ходить через двери. Как и сидеть на стульях. Можете считать это моим пунктиком.

Как и Лёле, ему тоже было жарко, и это ускорило нашу встречу. Вот именно, окно.

Когда я спустилась с подоконника, он ещё не подозревал, что его судный день настал. Кухню озарял свет из холодильника, а из-за дверцы торчал зад, обтянутый тренировочными штанами. Если вы думаете, что маньяки каждую ночь (или день, у кого как) рыщут в поисках жертвы, то ошибаетесь. Нет. Далеко не каждую.

Вот и наш маньяк сегодня вечером был дома и собирался выпить пива. В комнате работал телевизор. Да, маньяки тоже пьют пиво и смотрят телевизор. Почему бы нет?

Вынырнув из холодильника с очередной банкой в одной руке и упаковкой каких-то морепродуктов в другой, он увидел меня и застыл. Вы хотите знать, как его звали? А зачем вам его имя? Я не помню, честно. Да если бы и помнила, то не стала бы называть. К чему ему теперь слава? Впрочем, чтобы не повторять всё время «он», назовём его условно Васей.

Пряди редких засаленных волос прилипли к его блестящему от пота лбу, подбородок потемнел от щетины, а глаза напоминали два куска холодца — такие же мёртвые и студенистые, только вместо мясных волокон в них застыли отнятые им жизни. Вот так он и жил — со студнем из жизней в глазах. Каждый день Вася смотрел ими на людей, но люди ничего не видели и не знали, кто едет рядом с ними в автобусе и вежливо передаёт деньги на билет, стоит следом в очереди в кассу в супермаркете или улыбается, глядя на очаровательного пухлого младенчика («Сколько ему? Ух ты, уже восемь месяцев! Скоро ходить начнёт!»). Вася был как все, со среднестатистическим лицом, фигурой и одеждой. И это делало его невидимкой.

Он не отличался мощным телосложением, да ему это было и не нужно: он выбирал жертв гораздо слабее себя — таких, как сестра Лёли. Он весил семьдесят пять килограммов, а она — сорок пять. Впрочем, дело в конечном счёте, конечно, не в весе: когда мы с Васей стояли лицом к лицу на кухне, разница была что-то около двадцати пяти килограммов в его пользу, но это не дало ему никаких преимуществ. Исход нашей встречи вам известен.

Нож был тупой, увы. Видимо, Вася не имел привычки поддерживать кухонную утварь в рабочем состоянии — точить, время от времени покупать новую и так далее. Этим ножом нельзя было толком даже селёдке голову отрезать, не то что человеку. Ни пилы, ни топора в хозяйстве у этого товарища не нашлось — ну, не любил он, видно, режущие предметы, отдавая предпочтение тупым и тяжёлым. Но прежде чем испытать на себе отвратительное качество собственного кухонного инвентаря, Вася оценил отличное качество моих кулаков, а также зубов. Когда костяшки моих пальцев встретились с его глазницей, раздался характерный хруст: треснули лицевые кости. От удара Вася отлетел, стукнулся затылком о дверцу холодильника, сполз на пол и затих.

Неужели он был такой хлипкий, что с одного удара из него дух вылетел вон? Жаль, а я-то намеревалась покуражиться!.. Присев на корточки, я всматриваясь в его лицо. Нет, мерзавец был ещё жив, просто без сознания. Ну, значит, веселье должно было состояться. За неимением других инструментов прихватив с собой уже упомянутый нож, я взвалила бесчувственное тело на плечи и вылетела в окно, под начинавшийся дождь.