В ресторане было еще лучше… или хуже. Обычно холодная, как лед, дама за стойкой даже растерялась, узнав супермодель. Целый отряд официантов провожал их до лучшего столика у окна, а двое из них едва не столкнулись, придвигая стул этой легендарной девушке.

Лайза тяжело опустилась на место. Она оглядела обедающих, которые вытягивали шеи, чтобы увидеть ее.

— Нас посадили поближе к психам, — громко заявила она. — Я припоминаю этот ресторан. Тут неплохо.

Здесь все напоминало о старой Испании, начиная с изразцового пола и кончая потолком из дубовых балок. Стулья были обтянуты коричневой кожей, стены обиты гобеленовой тканью, сияющие белизной скатерти свисали до самого пола. Гитарист наигрывал севильяну.

— Шампанское? — с надеждой спросил Хосе.

— А что же еще?

— Какое шампанское ты предпочитаешь?

— Мокрое, холодное и шипучее.

Лайза Родригес не играла в эти игры с марками вин. Популярные писатели надоели ей этой игрой до смерти.

— Принесите бутылку самого дорогого шампанского, какое у вас есть, — надменно потребовал Арагон. — Спорят о том, какое шампанское лучшее, — добавил он, как бы извиняясь за свою помпезность, — а по поводу того, какое самое дорогое, не может быть спора.

Он слышал, как его отец произносил эту фразу. А у его отца были замечательные любовницы.

Лайза улыбнулась. Неизвестно, что он еще сможет или не сможет, но ресторан этот мальчик выбрал хороший.

— Твой отец очень остроумен, — сказала Лайза, проникая в его подсознание.

— Он так считает.

— Я вижу, откуда ты этого набрался.

Ах, мальчик, мальчик. Кнутом и пряником.

— Спасибо.

Хосе потупил глаза. Она улыбалась ему. Крутые парни, сидевшие за соседним столиком, хотели бы оказаться на его месте. Там все замерли, пища застряла в открытых ртах, глаза похотливо разглядывали девушку, с которой он сидел за столом. Сквозь простенькую белую тенниску ему видны были ее груди без бюстгальтера. Они упирались в ткань, словно искали выход, острые, торчащие вверх, черт побери, как груди девушек племени масаи. Хосе дрожащей рукой взял бутылку шампанского.

— Расскажи мне о своих родителях, — сказал он.

Для Хосе это была просто новая тема разговора. Но не для Лайзы. Она побледнела, руки вцепились в скатерть. Ее чувственные губы сжались в узкую полоску, глаза метали молнии.

— Что ты хочешь знать о них? — прорычала она.

— Да ничего особенного, — сказал Хосе, отступая от бездны, неожиданно разверзшейся у него под ногами. Но Лайза не собиралась уходить от этого разговора. Джинн был выпущен из бутылки.

— Я ненавижу их, — прошипела она.

— Я думаю, что все временами…

— Заткнись!

Молчание грозило взорваться. Потом с непосредственностью ребенка Лайза заговорила:

— Ладно, ты спросил меня о моих родителях. Я тебе расскажу о них все. Мой отец умер, когда мне было шесть лет; он был крестьянин, плотник. Из тех, с дочерьми которых члены твоей семьи не танцуют, не так ли? Он был замечательный человек, и я любила его как никого другого в этом мире. За всю свою жизнь он совершил только одну непоправимую глупость — женился на моей матери.

— Ты не любила свою мать…

— Моя мать — ПОТАСКУХА!

Она выкрикнула это слово так громко, что его услышал весь ресторан, как и звонкий удар кулаком по столу, от которого перевернулся бокал с самым дорогим шампанским. Но на этом тяга Лайзы Родригес к признаниям не иссякла. Ее голос дрожал от злости.

— Мой отец работал, отделывал кабинет какого-то дельца, когда у него случился сердечный приступ и он умер… — Слезы выступили у нее на глазах, но в них было больше ярости, чем горя. — Этот тип приехал на своем мерзком «Кадиллаке», отделанном золотыми пластинами, чтобы вернуть инструменты отца, и увидел мою мать, а моя мать увидела его, и они тут же понравились друг другу, прямо там, на месте. Они понравились друг другу, а со смерти моего отца не прошло и нескольких часов. Моя мать только что вернулась из больницы, где он умер, и вот она уже улыбалась этому типу, а он с вожделением глядел на нее, и я все это видела. Это было так ужасно! Мне было шесть лет, но я все понимала. Я как сейчас вижу их. Он стоял в дверях, а она смотрела мимо его толстого живота на его машину. Он взмахнул своими жирными руками, а на пальцах у него было множество золотых колец и всякой другой дряни, и весь он был какой-то сальный, волосы воняли одеколоном, а моя мать с глазами, как плошки, выставила свои титьки ему на обозрение, и знаешь, что он сказал, знаешь, что он ей сказал?!

Хосе этого не знал.

— Он сказал: «Не хотите ли прокатиться в моей машине?»

— И она отказалась…

— О нет. Она согласилась. Она поехала с ним. И ездит с ним с тех самых пор. Я тогда убежала. Я помню, как я бежала по улице и кричала во весь голос, потому что они, конечно, захотели бы, чтобы я поехала с ними. Но они уехали. Она уехала с ним в этом гребаном автомобиле… И уже всего через две недели мы перебрались к нему. — Лайза замолчала на какое-то мгновение, накапливая внутри жажду мести. — И знаешь, что они сделали? Наняли другого плотника доделывать кабинет.

Хосе проглотил комок в горле. Подобные разговоры не были частью его отгороженного от жизни мирка.

— И ты думаешь, это все? Ты думаешь, этого достаточно? Как бы не так. Впереди будет кое-что еще получше. Он подождал, пока мне исполнится одиннадцать. Может, это был единственный порядочный поступок, который этот тип совершил за всю свою грязную жизнь. Надо отдать ему должное. Но когда мне исполнилось одиннадцать, он решил, что я уже достаточно созрела. Он изнасиловал меня в джакузи, чуть было не убил меня, потому что последнее, что я запомнила, прежде чем потерять сознание, это воздушные пузырьки в воде, окрашенные моей кровью.

Лайзу Родригес трясло. Хосе чувствовал, как дрожит стол под ее руками и сотрясается при соприкосновении с ее бедрами. Она-таки достала его, но не в смысле похоти, где она и так управляла им, как хотела. Нет, совсем в другой области. Его сердце преисполнилось нежности и сочувствия. В ее израненной красоте было нечто прекрасное, гордое. Она знала темные стороны жизни, с которыми он никогда не столкнется. Она способна любить и ненавидеть с таким неистовством, до какого ему никогда не подняться. Он молился о том, чтобы хоть однажды испытать такие чувства, как она.

Когда Лайза снова заговорила, голос ее стал мягче. Буря прошла, после урагана наступило утро. Процесс разрушения уже позади. Теперь задача заключалась в том, чтобы разобрать обломки после бури.

— Они нашли продажного доктора, чтобы привести меня в порядок, и как только я встала на ноги, я ушла от них. Но, ты знаешь, она так и не бросила его. Моя мать знала все, и тем не менее она до сих пор живет с ним. У них уютный домик на берегу, и при нем мощный катер длиной в шестьдесят футов. Я думаю, тот мерзавец по-прежнему балуется наркотиками и насилует детей. Как раз такой тип, какого моя мать хотела бы называть «своим стариком».

— И ты ничего не можешь с этим поделать? Или мы вместе? Мы ведь все-таки в Америке.

Хосе пытался выразить словами свою веру в справедливость существующей в Америке системы. Когда Арагоны говорили, их слушали все — полицейские, судьи, политики, журналисты. Хосе не мог представить, что в лесу бедняков вопль мученика остается неуслышанным.

— Это уже дело прошлое, закрытое, но оно живо здесь и здесь. — Лайза приложила руку к голове и сердцу. — И будет жить всегда.

— Поэтому ты вернулась в Майами?

— Да, поэтому. Теперь я стала знаменитостью, кем-то, кого они захотят узнать. Они увидят меня в телевизионных новостях, в журналах, в колонках сплетен, они услышат, какие деньги я зарабатываю — больше, чем они когда-либо имели. Только это и заботит мою мать. Она понимает только язык денег. На другом языке с ней невозможно разговаривать. Я хочу стать еще богаче и еще знаменитей, пока она не сможет думать ни о чем другом, и только я буду сниться ей в ночных кошмарах. О тех миллионах, которые прошли мимо ее рук. Вот чего я хочу. И от этих мыслей мне становится хорошо.