Согласен, можно подумать, словно это я отверг Америку, хотя по большому счету все совсем наоборот. Для меня Америка не стала страной возможностей, она показала себя страной безответных телефонных звонков. Неужели я обманывал себя, считая, что могу покорить Манхэттен? Может быть, Фрэнк Синатра был прав, и только лучшим из лучших по силам добраться до «самой вершины» в «городе, который никогда не спит». «Нью-Йорк, Нью-Йорк» является своего рода боевым кличем для всех молодых и честолюбивых гладиаторов, бросающий им вызов сразиться на самом большом амфитеатре в мире. Обладаешь ли ты тем, чтобы выстоять в Риме современной эпохи? Я принял вызов, и императоры Готама[193] показали большим пальцем вниз.

Я предпочитал думать, что это случилось не из-за недостатка способностей. Возможно, я не был достаточно сообразительным, чтобы завоевать Манхэттен, но моя глупость выразилась в элементарных ошибках. Я чувствовал себя спортсменом, которому даже не дали шанса принять участие в состязаниях, потому что он не смог завязать свои шнурки. Я искренне не считаю Алекса талантливей себя, и тем не менее, прожив в Лос-Анджелесе пять лет, этот гаденыш добился того, что весь Голливуд ест из его рук. Почему? Потому что он обладает очень важной способностью, которой не имею я, — ему нет равных в умении завязывать нужные знакомства. У меня могла быть оксфордская степень бакалавра по философии, политике и экономике, но что касается искусства дружеского трепа, я бы не выдержал даже обычного экзамена на уровне средней школы.

И все же… Может быть, я заблуждался. Для моего эго менее болезненным было думать, что я провалился только потому, что не умел пресмыкаться. Но правда ли это? Когда я думаю о пяти годах, проведенных в Нью-Йорке, я понимаю, что причина не столько в отсутствии каких-то навыков, сколько в непреодолимом желании восстановить против себя богатых и знаменитых. Словно во мне сосуществовали два человека — один непреклонный маленький карьерист, готовый перецеловать любые задницы, если в этом будет нужда, а другой сумасшедший анархист-террорист, стремящийся устроить вокруг себя как можно больше беспорядка. Не буду отрицать, некоторые из моих поступков были поразительными по своей глупости. Спросить у Натана Лейна, не гей ли он? Безумие! Сказать Грейдону, что он не продвинулся дальше первой комнаты во время его поездки в Лондон? Сумасшествие! Спровоцировать Гарри и Тину на развертывание полномасштабной ядерной войны? Самоубийство! До известной степени эти эпизоды были результатом слепого невежества. Незнания, да и нежелания знать, какое поведение более подходяще в сложившихся обстоятельствах. Но некоторые из моих наиболее разрушительных поступков, казалось, были результатом анархичной стороны моей натуры, делающей все, чтобы помешать мне достичь желаемого. Я был самым злейшим врагом себе. Но к тому времени, когда я покинул Нью-Йорк, я оставлял за плечами огромное количество претендентов на этот титул.

И все же, не сумев стать кем-то, остался ли я по-прежнему никем? Или же мне удалось найти себя? Меня не оставляло ощущение, что террорист, живущий внутри меня, был моей британской частью, саботирующей моего внутреннего американца. Чем дольше я жил в Америке, тем сильнее чувствовал себя британцем. Как и многие, я думал, что, переехав в Нью-Йорк, сумею заново создать себя, смогу стать американцем. И на протяжении шести месяцев мне казалось, что у меня это получается. Но затем британец во мне вновь занял место на капитанском мостике. Я будто перелетел через Атлантику на самолете, а моя национальность пересекла ее на лодке. Я стал замечать, что меня раздражают мелочи вроде того, как ньюйоркцы говорят «взади» вместо «сзади», вероятно, потому, что мне казалось невежливым говорить то, что может быть истолковано как отсылка к анусу. И еще злило, что в ресторанах нельзя спрашивать про туалет — только про «ванную комнату» или «дамскую комнату».

Желание американцев никого не обидеть также выражалось в довольно сомнительной форме. Взять, например, «лифтовый этикет», действующий на местах работы в современном Манхэттене. Если мужчина едет в лифте один и туда заходит женщина, он должен выйти и позволить ей ехать в одиночестве. Для него лучше самому пережить короткое неудобство, чем заставить ее чувствовать себя «стесненной». С точки зрения жителя Лондона, нью-йоркское общество кажется слишком связанным правилами. Поэтому прав был Гораций, утверждая: «Те, кто пересекает море, изменяют небеса у себя над головой, но не свои души».

Почему ньюйоркцы с такой готовностью мирятся с этими мелочными правилами? Где та любовь к свободе, которая должна пылать в сердце каждого американца? И меня особенно шокировало то, как далеко зашли авторы глянцевых журналов, отказавшись от права на свободу слова ради возможности оказаться рядом с известными людьми. Благодаря эксцентричным выходкам таких женщин, как Пэт Кингсли, пресс-агенты обрели абсолютное влияние на то, что пишется об их клиентах. Так, например, однажды она отвергла 14 авторов, прежде чем выбрала одного, кто, по ее мнению, был достаточно почтителен, чтобы взять интервью у Тома Круза для «Роллинг стоун». В 1992 году группа журнальных редакторов решила, что с них довольно, и сформировала антипублицистический альянс. Его идея заключалась в том, что если они объединятся и выступят единым фронтом, пресс-агенты не смогут больше диктовать журналам свои условия. Но альянс очень быстро распался, и положение Пэт Кингсли упрочилось, как никогда. «Издательский мир не способен долго придерживаться каких-либо принципов».

Бесхребетность нью-йоркских журналистов меня особенно разочаровала из-за того, какими полными жизни и независимыми они были когда-то. Я приехал в Нью-Йорк с головой, забитой историями о легендарных дебошах и хулиганских выходках Бена Хечта, Германа Манкевича и Дороти Паркер, ожидая встретиться с нынешними продолжателями их дела в офисах редакции «Вэнити фэр». Я представлял себе это сумасбродное сообщество, где никто не придерживается формальностей и у каждого наготове какая-нибудь шутка. Но оказалось, что от этой бесшабашности и чувства юмора не осталось и следа. Наоборот, я столкнулся с армией ограниченных и закоснелых карьеристов, которые ни разу в жизни не накачивались до бровей и послушно отправлялись в постель в десять вечера. Сегодня обычный нью-йоркский журналист очень отличается от отважных героев бушующих двадцатых. Он напуганный конформист, «кастрированный» послушный работяга. В Лондоне мне встречались дипломированные бухгалтеры, которые вели себя куда несдержаннее.

Проведя весь первый год в упорных посещениях каждого литературного приема, куда мне удавалось попасть, в попытках отыскать тот эфемерный круг блестящих и бесстрашных авторов, я понял, что компания, с которой я обычно проводил время дома в Лондоне, намного ближе к идеалу Алгонквинского круглого стола, чем любая группа журналистов, с коими сводила меня судьба на Манхэттене. Джулия Берчл, несмотря на все ее недостатки, имела много общего с бойкими на язык и любящими выпить дамочками эпохи джаза. Она отличается независимым умом, не терпит предрассудков и обладает острым язычком, что вряд ли можно сказать о ком-нибудь из современных журналистов Нью-Йорка. За пять лет, проведенных мною в Америке, я не встретил никого, кто бы походил на Дороти Паркер больше, чем она.

Наверное, было бы спокойнее думать, что недостатки современного поколения нью-йоркских журналистов — временное отклонение, а не случай «всеобщей апатии», в чем Токвиль видел неизменную опасность для любого демократического общества. По словам Ричарда Клейна, профессора Корнельского университета, Америка просто переживает сейчас не самые лучшие времена: «Мы находимся в самом центре одного из тех периодов подавления, когда культура, унаследованная от пуритан, навязывает истерические взгляды и накладывает связанные чувством вины ограничения на общество, узаконивая морализаторство под видом заботы об общественном здоровье, а на самом деле стремясь усилить и расширить влияние цензуры до такой степени, чтобы ограничить свободу в целом».