Грейдон волновался, что я стащу степлер? Еще недавно я был доверенным сотрудником, а теперь меня держат за мелкого воришку? Получается, раз тебя вышвырнули из первой комнаты — вопрос времени, когда ты окажешься в тюрьме на Рикерс-Айланд. Признаюсь, именно тогда я затосковал по английской классовой системе. Я жаждал социальной безопасности, которую мне давала моя принадлежность к образованной буржуазии. В Лондоне благодаря моему акценту и тому факту, что я учился в Оксфорде и Кембридже, я еще мог рассчитывать на определенное уважение, даже если моя карьера оказалась спущенной в унитаз. Благодаря происхождению я обладал положением в обществе, на котором не отражалось то, как идут мои дела. Мой общественный статус не зависел от моего профессионального.
Неудачи, постигшие меня в конце 1997 года, стали настоящим откровением, показавшим мне, что мнение ньюйоркцев очень сильно зависит от того, насколько хорошо или плохо идут ваши дела. Когда я впервые оказывался на вечеринке и говорил своим новым знакомым, что работаю в «Вэнити фэр», их поведение менялось на глазах. На какое-то мгновение они переставали пялиться поверх моего плеча и впервые окидывали меня взглядом. Иногда даже удостаивали меня разговором. Без сомнения, я был тем, кого стоило узнать получше. Но как только мое имя убрали из выходных данных журнала, я просто исчез с экранов их радаров. Не обладая ни деньгами, ни успешной карьерой, ни красивой внешностью, ни тем более хорошими связями, я не стоил того, чтобы тратить на меня время. Как только я говорил: «Я внештатный журналист», мой собеседник торопливо отстранялся, пытаясь сообразить, как бы повежливее забрать свою визитку. Это подействовало на меня отрезвляюще. Я считал, что нравлюсь людям тем, кто я есть, а не тем, чем занимаюсь, но в Манхэттене вы являетесь тем, чем вы занимаетесь.
Почему же ньюйоркцы придают такое большое значение вашей карьере? Для характеристики друг друга они оперируют такими обычными демографическими категориями как пол, национальная и религиозная принадлежность и т. д., но все это бледнеет на фоне их профессионального статуса. Словно это единственное, что определяет то, кем вы являетесь. В частности, им не важно, к какому классу принадлежит человек. Ньюйоркцы более заинтересованы в том, куда вы стремитесь, чем в ваших корнях. И они не делают из этого секрета. Если вы занимаете положение, которое может быть им полезно, они будут рады помочь вам, приглашая на вечеринки, знакомя со своими друзьями, включая вас в число своих знакомых. Но если вам нечего им предложить, вы для них не существуете.
Для Токвиля главное отличие Америки от Британии заключалось в отсутствии классовых различий, к чему он в целом относился с одобрением, но его беспокоило, что это может закончиться переоценкой ценностей, когда преувеличенное значение приобретут такие вещи как, например, профессиональный статус: «В демократических государствах, где между гражданами не существует каких-либо серьезных различий, из-за чего им постоянно грозит опасность смешаться в общую массу, создается множество искусственных и случайных классификаций, с помощью которых каждый из них пытается отделить себя от других из страха оказаться невольно затерянным в толпе».
Разумеется, в глазах большинства ньюйоркцев это лишь малая плата за жизнь в бесклассовом обществе. В современной Америке меритократия[155] считается «первым священным принципом»,[156] а Манхэттен очень часто приводят как ее блестящий пример. Вот почему в Нью-Йорке людей оценивают по их успешности. В отличие от Британии, где классовая система затрудняет продвижение по общественной лестнице, в Америке нет механизмов, препятствующих работягам забраться на верхушку мира или праздным лентяям скатиться на дно общества. Самыми преданными сторонниками подобного убеждения являются наиболее успешные представители Манхэттена, поскольку оно недвусмысленно дает всем понять, что своим положением они обязаны исключительно собственным заслугам. Они даже называют себя «меритократами». С их точки зрения, лишь те, у кого дела идут хорошо, достойны похвалы. Тем же, кого постигают неудачи, некого винить, кроме себя.
К меритократии я всегда испытывал двойственные чувства, не только потому, что английская классовая система мне выгодна. Находясь в Нью-Йорке, мне нравилось шокировать людей, говоря им, что слово «меритократия» изначально придумано, чтобы осудить это явление, а не одобрить его. Разумеется, они тут же начинали со мной спорить, пока я не выкладывал перед ними свой главный козырь — это понятие придумал мой отец.
Он создал этот неологизм, чтобы описать кошмарное общество будущего в своем бестселлере 1958 года «Возвышение меритократии». С точки зрения отца, равенство возможностей является ловушкой и заблуждением, поскольку не гарантирует равных результатов, единственной «неопровержимой» формой равенства, в которую он верит. Если бы каждый начинал на равных условиях, тогда результаты распределения благосостояния, даже несмотря на их неравенство, можно было бы назвать справедливыми. По его словам, меритократия ничуть не лучше аристократического общества, так как оно основано на той же иерархии. Но на самом деле меритократия значительно хуже, поскольку богатейшей части населения даже не приходится страдать от чувства вины. В отличие от получивших богатство по наследству они считают, что свое полностью заслужили. В книге отца, написанной в стиле тезисов докторской диссертации студента-социолога из 2030 года, отсутствие в меритократическом обществе будущего noblesse oblige[157] в конечном итоге приводит к кровавой революции, когда рабочие свергают своих новых хозяев.
Как и обреченный правящий класс из «Возвышения меритократии», правящий класс современной Америки доволен собой и всячески выставляет напоказ собственное самодовольство. Например, жители из так называемой «трифекты» — Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса — называют остальную Америку «проходными штатами», а себя относят к «естественной аристократии» Томаса Джефферсона. Они верят, что достигли положения благодаря своему невероятному таланту, считая всех, кто живет вне трифекты, низшими существами. Мои коллеги из «Вэнити фэр» очень часто смеялись над теми, кто живет в проходных штатах, говоря, что те и стареют быстрее, и лысеют раньше, и с большей вероятностью умрут от рака.
И то, что американские плутократы без стыда похваляются своим богатством, не оставляет сомнений в том, что обладание им не вызывает у них ни малейшего чувства вины. Вам достаточно посетить Хэмптонс, эксклюзивный летний курорт в 70 милях к востоку от Манхэттена, чтобы своими глазами увидеть триумф буржуазии в его наиболее обнаженном виде. Наблюдая за чередой миллионеров, проезжающих мимо вас в своих «Порше-911» с откидным верхом и с сидящей в каждом из них красивой блондинкой, вам начинает казаться, что еще немного, и эти «хозяева Вселенной» вытатуируют сумму своих капиталов у себя на лбу. По словам Тома Вульфа, Хэмптонс существует лишь для того, чтобы дать ньюйоркцам возможность устроить такого рода показуху. «Лето в Хэмптонсе имеет то огромное преимущество, — признался он журналисту из «Санди телеграф», — что это самый простой способ сказать каждому в офисе, что вы будете там, а не здесь».
До приезда в Манхэттен я с подозрением относился к желанию британской верхушки преуменьшить значение своего привилегированного положения. Почему такая скромность должна быть синонимом хорошего вкуса? С моей точки зрения, далеко не новой, этот утилитарный стиль изначально развился в среде британской аристократии, чтобы ослабить возмущение, вызванное ее процветанием. К тому времени, когда власть оказалась сосредоточенной в руках тех счастливчиков, что удачно родились во влиятельных семьях, аристократы благоразумно усвоили нормы, не позволяющие им хвастаться своим благосостоянием. На такую хитроумную уловку они пошли, чтобы избежать участи, постигшей их кузенов по ту сторону Ла-Манша. Конечно, британская аристократия уже давно утратила большую часть власти, но общественные нормы оказались необыкновенно жизнеспособными, повлияв на поведение ее буржуазных преемников.[158]
