Разумеется, имелись здесь и свои исключения из правил. Среди пишущих редакторов «Вэнити фэр» было немало прекрасных авторов, для которых номинировать кого-нибудь для «Зала Славы» журнала — ежемесячное подношение очередным благодетелям человечества — не является вершиной карьеры. В частности, я говорю о двоих ведущих первых полос: Джеймсе Уолкотте и Кристофере Хитченсе. Они похожи на дерзких учеников в школе, из которых Джим бросался остротами с задних рядов, а Хитч возглавлял кампанию за курение в комнате отдыха шестого класса. Помню, как однажды я столкнулся в коридоре с Хитчем. Он выглядел слегка помятым, будто только что вылез из постели, поэтому я спросил, как он себя чувствует. «Еще слишком рано об этом судить», — ответил он. Стоит ли говорить, что к тому времени был уже глубокий полдень.
Хитч стал единственным автором «Вэнити фэр», с которым мне в конце концов удалось напиться. И заметьте, он тоже британец. На смену нью-йоркскому журналисту из прошлого, бесшабашному разнорабочему, стоящему «где-то между шлюхой и барменом»,[138] пришел прилизанный и трезвый карьерист с летним домиком в Хэмптонсе. Если у него и возникали сомнения относительно своего места в «пищевой цепочке» Манхэттена, то не из-за неуверенности в своем праве на него, а из-за «проблемы с руководством», то есть ничего серьезного, чего бы не исправил недолгий поход к психотерапевту. Все качества, которые ассоциировались у меня с репортерами газет «Ну-Йока»[139] — бунтарство, независимый ум, симпатия к неудачникам, — сменили их полные противоположности. Какая бы романтика ни окутывала раньше эту профессию, сегодня она развеялась окончательно. Те, кто раньше в Нью-Йорке думал о себе как о «нас», теперь стали «ими».
В результате я с каждым днем все больше чувствовал себя чужаком. Иногда казалось, что во всем «Вэнити фэр» только мы с Крисом Лоуренсом понимали, что стоим немного выше всего того вздора, который издавали каждый день. Неужели для того мы грызли гранит науки в университете? Чтобы посвятить свою жизнь облагораживанию имиджа знаменитых людей? Мы любили пофантазировать, каким бы мог быть глянцевый журнал, рассказывающий правдиво об образе жизни богатых и знаменитых. Статьи про «пластику век» и «подтяжку яичек» будут перемежаться с фотографиями пьяных кинозвезд, спотыкающихся о пустые флаконы золофта[140] в то время, как они преследуют друзей своих детей вокруг плавательных бассейнов. Мы называли этот воображаемый журнал «Вэнишинг Хейр».[141]
Конечно, работа на «Конде наст» имела и положительные стороны. Чем дольше я оставался в «Вэнити фэр», тем больший смысл приобретала для меня аналогия Грейдона с первой комнатой. Иногда я действительно чувствовал себя так, словно оказался в секции для VIP-персон. Помню, как мы с Крисом обрадовались, узнав, что один из пишущих редакторов, которого мы время от времени видели в редакции, был сценаристом «Золотого глаза». (На тот момент мы еще не видели фильма.) Его звали Брюс Ферштейн, и он меньше всего походил на человека, вовлеченного в работу над фильмом о «Джеймсе Бонде». В целом евреи в «Конде наст» делились на две категории: те, кто подражал в одежде и манерах аристократическим кругам с восточного побережья, и те, кто упрямо отказывался приспосабливаться. Брюс Ферштейн, без сомнения, принадлежал ко второму лагерю. Внешне он напоминал Вуди Аллена. Создавалось впечатление, что, когда он учился в школе, его мать писала ему записки, чтобы освободить от занятий физкультурой.
Однако из всех голливудских заправил, появлявшихся в редакции, Брюс единственный, кто обращал внимание на нас с Крисом. К тому времени, когда мы набрались храбрости представиться ему, он работал над сценарием «Завтра никогда не умрет». Он рассказал нам историю одной из девушек Бонда из этого фильма. Продюсер Барбара Брокколи попросила его взять эту актрису пообедать в Лос-Анджелес. Мол, та никого не знает, поэтому Брокколи решила, что она может ему понравиться — как-никак модель. Брюс рассказал, что сначала он подумал, с ней будет слишком много возни, но к концу вечера ее сияющее простодушием личико совершенно покорило его. Пока он вез девушку в отель, его неожиданно охватило желание защитить ее, и он решил предостеречь красотку от всех сексуальных хищников из среды знаменитостей.
— Они могут показаться милыми и очаровательными, — сказал он. — Но для них ты лишь свежее мясо. И они съедят тебя заживо.
— Забавно, — взвизгнула она. — То же самое мне сказал Дэннис Родман!
Оказывается, она уже побывала на ленче с ведущим игроком «Чикаго Буллз» и автором книги «Такой плохой, каким мне хотелось быть».
Правда, иногда «Вэнити фэр» и в самом деле оправдывал мои ожидания. В определенные дни работа здесь напоминала постановку «Женщин», блестящей сатиры на светское общество Нью-Йорка от Клэр Бут Люк, бывшего заведующего редакцией журнала. Например, однажды в отделе по связям с общественностью я подслушал разговор двух женщин, сканирующих утренние статьи.
Первая женщина. Над Атлантикой разбился какой-то самолет. Погибло 256 человек.
Вторая женщина. Кто-нибудь важный?
Первая женщина. Не-а.
Не менее запоминающаяся сцена состоялась, когда Деррил Брентли, помощник из отдела по планированию вечеринок, по ошибке включил нелицеприятную для Грейдона заметку в «сборник слухов», ежедневный дайджест из сплетен, который каждое утро распространялся среди сотрудников. Когда Грейдон узнал об этом, он приказал Деррилу изъять все дайджесты до единого, удалить оскорбительную заметку и вновь распространить его. В результате все бросились в фойе, чтобы купить газетенку, которая и напечатала ту самую статью.
И наконец, последняя причина моих несложившихся отношений с «Вэнити фэр» — я никогда не относился слишком серьезно ни к самому журналу, ни к тому миру, в котором он существовал. Я не мог воспринимать «Конде наст» иначе, как комичное по сути учреждение, а тем более скрывать это от своих коллег. Абсурдным мне казалось не содержание журнала — будут ли носки «Аргайл» следующим хитом сезона? — а та абсолютная убежденность, с какой делались подобные прогнозы. Словно эта глянцевая братия была священнослужителями, которые обращаются за советом к дельфийским оракулам, а затем объявляют миру то, что тем открылось. Кто дал им право делать подобные заявления? Откуда они могут знать, что будет в моде, а что нет? Они полагали, что обладают особой чувствительностью к малейшим переменам в моде, «Zeigeist-радаром», — необходимым качеством для работы в «Конде наст», у меня же подобное шестое чувство отсутствовало напрочь. Но если говорить откровенно, я просто не верил, что оно существует в природе. Идея, что мода меняется по мановению невидимой руки, казалась мне обыкновенной абракадаброй, в чем-то похожей на веру примитивных обществ в то, что все перемены имеют божественное происхождение.
Прежде чем начать работать в «Вэнити фэр», я был далек от мысли, что они старательно отслеживают все течения и веяния, а потом откровенно делятся своими выводами. Я считал, что они просто отстаивают чьи-либо коммерческие интересы. Например, когда Анна Уинтур заявляла, что мода на меха возвращается, я знал, что она не пришла к этому после длительного и напряженного сеанса магии с кристальным шаром, она лишь говорила то, что хотели услышать меховщики, потому что только в этом случае они раскошелятся на рекламу в «Вог». Если кому-то из людей вроде Уинтур удается правильно предсказать какую-нибудь тенденцию, происходит это только потому, что они сами придают своим прогнозам такое значение, что поневоле становятся теми, кто воплощает в жизнь собственное пророчество. Разумеется, «Конде наст» вынуждено делать вид, что за этим кроется нечто большее. Если бы читатели «Вог» не верили в то, что Уинтур настроена на волну «духа времени», если бы они заподозрили, что она попросту находится в сговоре с индустрией моды, чтобы надуть их, ее слова перестали бы обладать авторитетом. Лишь благодаря вере в то, что эксперты-обозреватели «Конде наст» держат руку на пульсе, его журналы каждый месяц читают до 75 миллионов американцев. Но наверняка за закрытыми дверями, уединившись в своих кабинетах, эти глянцевые мошенники признавались себе в том, какое все это надувательство. Игра, разворачивающаяся на Мэдисон-авеню, мало чем отличалась от происходящего южнее Манхэттена «надувательства Мэйн-стрита Уолл-стритом».[142]
