Сколько прошло времени – они и не вспомнят. Они стали как животные. Желание услаждать себя мчалось по нарастающей и все никак не могло их насытить; с каждым новым оргазмом две спаривающиеся человеческие личности меркли, будто заливаемые потоками штормовых волн моря или ордами варваров античные города. Он кусал ее за ухо и за шею, как это делают львы, когда берут сзади львицу. Она царапала его ногтями сквозь одежду. И с каждым приступом наслаждения начиналась новая, еще более жестокая схватка двух живых существ, которые лишь из-за физической усталости на время прекращали свой бой, а потом бросались вновь друг на друга.

Секс, половое сношение, по-русски – любовное соитие – всегда схватка, борьба. Как у животных, так и у людей. И к каким бы высотам нежнейшего чувства любви ни взлетали человеческие соития, все же без насилия они пусты. Без элемента захвата, подчинения, без хоть крошечной, но борьбы – они ведь ничто. Человеку сексуальному в его нынешнем исполнении никогда не избавиться от плещущего внутри него омута смерти, которому ты неподвластен и который может тебя утопить. Именно поэтому, вероятно, самый яркий оргазм напоминает смерть. И в том, что от секса рождаются дети, чтобы вырасти, а потом умереть – есть своя правда. Трудно представить, что бы там, на том свете, люди вот так же, как здесь, будут животно сношаться друг с другом. Те, кто не верит в вечность, обычно слишком превозносят секс. Но и они иногда стыдятся.

Стыд.

Между самыми родными людьми во время бурных ночей хоть иногда, но высекаются искры стыда.

Если бы стыда не существовало совсем, можно было заниматься сексом прилюдно. Но большинство людей все-таки этого не делают.

Если стыд существует, значит, несмотря на вселенское наслаждение во время соития, что-то в нем происходит не так.

Только когда мы делаем что-то стоящее – мы не стыдимся.

Когда погибаем, защищая страну, жену и детей.

Когда признаемся в любви. Когда любим, мы не стыдимся.

Зачем ты прячешься от Меня? – спросил Бог Адама, когда тот впервые за свою вечность устыдился собственной наготы и спрятался в кустах эдемского сада. Рай после этого закончился. Теперь, чтобы вернуться в него, как думают многие, надо отбросить полностью стыд. Но разве может быть рай, если ты собираешься быть бесстыдным, оставаясь порочными? Может, чтобы в самом деле вернуться туда, человечеству надо застыдиться так ярко, так сильно, так искренне, чтобы пороки испепелились в стыде?

Двое вышли из кустов, когда мы еще прижимались друг к другу.

Парни тяжело остановились метрах в трех от нас. Казалось, они продавливают тяжестью своих тел под собой землю, хотя были обычной комплекции. Они покачивались, в руках у них были банки с пивом. Первый был невысокого роста и усатый, второй высокий и с пристальным мрачным взглядом.

– Опа-на, – сказал тот, что с усами, – давай-давай-давай! Эти, что ли, с корабля спрыгнули? – обернулся он к своему товарищу. – Видал?

Высокий, не отвечая, смотрел каким-то сутулым взглядом на нас.

Я торопливо застегивал джинсы. Лиза стояла, прислонившись к дереву, не двигаясь и смотря странным белым прищуренным взглядом на них. Я вдруг увидел, почувствовал – что в нее именно сейчас возвращается, словно пущенный ток, «Лиза».

А в меня…

– Полиция нравов! – бухнул хриплым криком усатый. – Документы, бля! – и хрипло, весело засмеялся.

Второй угрюмо, тускло молчал. В левой руке у него была банка пива, из которой капала на траву пена.

Лиза стиснула мне руку. Она была уже вполне человеческая, очень человеческая – Лиза.

А я…

Не глядя на нее, я чувствовал, что она вся дрожит. Во мне тоже все затряслось. Почувствовав мою дрожь, она вытащила свою руку из моей. Но потом вновь схватила за кисть и сильно потянула в сторону.

– Пойдем, – услышал я ее жесткий полушепот.

Я двинулся с места полузаведенной игрушкой. Стыд беззвучно взорвался во мне, мешаясь с холодными жалами уязвленной гордости.

– Слышь, я не понял! – хрипнул голос усатого. – Цурюк, я сказал! Документы, аусвайс! Эй, телка, куда телка уводишь? Дай нам его схавать, слышь!

Снова раздался хриплый веселый смех.

В спину мне ударила легкая пивная банка.

Я остановился. Медленно повернулся. Парень с усами был метрах в трех от меня. С сутулым взглядом с ним рядом. Лиза сзади, правее.

– Надо умереть, – полуспросил я.

Усатый не услышал. Сутулый, кажется, услышал.

– Э? – раздался голос хриплого. – Зассал разобраться? Его с говном мешают, а он ссыт. Мужик, еб твою мать.

Мое сердце сильно стучало, как поршень, сделанный из тяжелой резины. Было жарко, мутно. Сердце било в одну точку внизу грудной клетки – в район солнечного сплетения. Я заметил, что мои туфли валяются на траве. Я что, уходил от них босиком? – вспомнил я, – босиком? Эти двое, стоящие передо мной, были как львы, готовящиеся убить свою добычу. Они что, принимают нас за добычу?

– Твою мать… – заново услышал я плывущие из тумана слова хриплого.

– Мать мою не трогай, – громко сказал я.

– Что?

– Рот закрой.

Усатый широко улыбнулся, развел руками.

– Вот и лады, – он радостно оглянулся на сутулого, – с утра мечтаю кому-нибудь харю начистить. Выходит, твое счастье, парень. А ты, телка, не ссы, дрючить не будем. Мы только его ща отдрючим.

И сделал ко мне шаг.

Время остановилось.

Я замахнулся и в ту же секунду понял, что ударяю как-то неудачно, сбоку, и мою руку легко отбить. Но ее почему-то не отбили – кулак с сухим звуком врезался в скулу возникшего передо мной усатого. «Твое счастье парень, – щелкали его слова, – твое…»

Сутулый вдруг оказался как-то очень близко от меня – я сразу понял, что сейчас он ударит меня. Сейчас… Он был очень здоровый, этот сутулый… Мне померещилось, что я удачно, словно в телевизионном боксерском поединке, отклоняюсь от прямого удара высокого, отпрыгиваю… Отвечаю… Снова удар… Чей? Его? Вдруг, словно рефери, появилось время – оно оттолкнуло меня назад, забежало за спину и влепило мне в затылок страшным ударом. Боль загорелась, словно космическая звезда – но когда она догорела, то оказалась маленьким бенгальским огнем… Мир побелел; звуки, став осенними листьями, падали вниз. Мое тело, став удивительно легким, медленно подлетело, а потом кружась, стало опускаться на землю. Было светло, сыро – словно я вместе со всем, что меня окружало, сочился холодной влагой.

Я открыл глаза. Попытался поднять голову и сразу почувствовал растекающуюся расплавленным свинцом боль в голове. Лиза сидела рядом на корточках и поддерживала ладонью мой затылок. Я лежал на земле. Все сочилось влагой, по лицу Лизы стекала вода.

– Дождь идет? – спросил я.

– Нет, это я плачу…

– Зачем? Не дождь? – я мало что понимал.

– Я думала, ты умер, – Лиза заглядывала в меня влажными глазами. Кожа вокруг ее левого глаза налилась опухолью.

– Что у тебя с глазом? – спросил я.

– Он меня ударил, когда я укусила его за руку.

– Ты укусила за руку?

– Сквозь одежду рука не очень прокусывалась, – Лиза засмеялась сквозь слезы. – А ты ему хорошо врезал!

– Я?

– Да, он кричал, что ты сломал ему челюсть.

– Не помню…

– Я, я помню! Когда ты потерял сознание, они, наверное, подумали, что убили тебя и убежали. Тот, второй, сутулый, ударил тебя ногой по голове. Ты упал и уже не поднимался. А они убежали. А может, они испугались, что я так жутко заорала. Я орала так, что даже прохожий, который шел по аллее, повернул назад и тоже убежал. А ты остался живой. Ты живой!

Она ликовала, тряся головой, с которой, как у мокрой собаки, разлетались во все стороны слезы.

– Мне трудно шевелить… – сказал я, показывая на голову, выросшую, как мне казалось, на несколько размеров. – Я забыл, как зовут ее, – объяснил я, имея в виду голову. И стал хрипло и весело смеяться, почти теряя сознание от приступов боли во время толчков смеха.