– Знаешь, мне уже тридцать восемь.

– Помню, ты говорил. Знаю, что ты неудачник и жизнененавистник.

– И ты говоришь это мне… любя? – неискренне усмехнулся я.

– Конечно! Прежде всего – правдиво. Если б не любила, то я бы тебе страшно врала. А что, ты разве удачник по жизни? Обожаешь жизнь?

– Нет, но…

– Не надо нокать. Скажи честно: я неудачник, лузер! Я, если хочешь знать, неудачников как раз и люблю больше всего на свете. Потому, что по правде, они самые настоящие. Только неудачники, несмотря на их противное нытье, правильнее всего чувствуют мир, то, что он несправедливо устроен. А те, кто преуспевает, приспосабливаются к мировой несправедливости, то есть врут, врут, врут! А потом настолько завираются, что и сами искренне верят в свое вранье. Вот с этими-то конкретными врунами мы, женщины, и обожаем создавать семьи, по горло начитавшись стихов и романов в юности. И я когда-нибудь… То есть, – поправилась Лиза, – создала бы семью с вруном, бросив тебя на фиг, если бы не знала так точно, что все скоро закончится.

– Теперь я понимаю, в какую фурию ты можешь превратиться, если мы заживем вместе, – кривя улыбку, сказал я.

– Да ладно, я ангел. Но мы не заживем.

– Разве не бывает исключений?

– Из ангелов?

– Нет, в отношениях между мужчиной и женщиной? – запальчиво и немного раздраженно возразил я. – Ну, например, вот прожили двое, он и она, свой яркий романтический период, но потом все же взяли и остались такими же целыми и яркими, какими были раньше, женились, родили детей… И при этом она не превратилась в материальную самку, а он в тупо работающего обывателя. Разве так не бывает?

– Ох, эти мужчины и женщины! Сашка, я серьезно подозреваю, что на том свете полов не существует, просто человеки. Ну конечно, исключения бывают, наверное. Мои бабушка и дедушка, например. Но, во-первых, все исключения из правил – это рулетка. А во-вторых, если ты имел в виду меня, то я прекрасно себя знаю и понимаю, что рано или поздно оматериалюсь, как все девчонки на свете. И тогда ты меня вряд ли будешь любить. Да и я тебя тоже. Вернее, понимать-то я тебя буду, но любить – уже нет. Мы с тобой такие лузеры, такие недописатели, что нам нельзя оматериализовываться, потому что мы пропадем. А мы сделаем это, особенно я. Я вообще-то деньги люблю, Сашка, и не представляю, чтобы я, например, была мамой, у меня были дети и мне было бы как-то некомфортно жить. Да и поездить по миру хочется, а на это тоже деньги нужны. Сейчас я другая, сейчас я идеалистка, а потом-то точно знаю, что изменюсь. В этом мое преимущество перед другими девчонками: они-то искренне верят, что всегда останутся такими влюбленными бескорыстками. А я знаю, что нет. Знаешь, моя двоюродная тетя однажды в сорок пять лет влюбилась в мужчину младше себя. Так она на него такими глазами смотрела… знаешь, как Христос, наверное, на людей смотрел. Она ему деньги давала, когда он нуждался. А потом они стали жить вместе и у нее глаза открылись. Стала говорить, что он лентяй и бездельник, что она больная была, что влюбилась. Она когда это все в моей семье рассказывала, я одна вступилась за ее мужа, сказала ей: ты же сама в него влюбилась, кто же тут виноват? А она мне: ты, Лизка, еще побудешь в моем возрасте и поймешь, что почем. А я думаю, что и она права, и я. Но так ужасно противно, что наступает такое время! Наверное, не социализм или коммунизм надо строить, а такую систему придумать, чтобы рай как начался, так никогда и не заканчивался! Ведь если в раю находишься, плевать, как ты живешь, сколько там у тебя денег. Потому что там все на любви построено, и расчета совсем нет и не будет никогда! Вот уж там действительно в шалаше можно жить, потому что никому в голову не придет упрекать своего любимого за то, что ей неудобно. Да и дети, я уверена, в раю нормальные вырастут, они просто не могут другими вырасти! Да? Ты почему молчишь?

Я молчал. А она продолжала:

– Знаешь, среди нас хуже всех те, которые якобы там свободны от материальных оков, продвинутые, мол, понимают мужчин и всякое такое. Те, что стихи пишут, картины, музыку сочиняют. Но когда их материальное все-таки наружу выпрыгивает – а оно не может не выпрыгнуть, – они такими вдруг ужасными тетками становятся! Природа берет свое, и чем дольше они, поэтессы эти, закрывают глаза на свое предназначение, тем сильнее она им за это мстит. Когда их бабское накопится, оно их просто рвет изнутри, они просто с ума начинают сходить.

– Да, пожалуй, что это так, – медленно сказал я. – Ну а ты?

– А про себя я уже сказала. Я знаю, что изменюсь, если все будет не так, как я знаю. Ты писателем не станешь, тебя никто не опубликует, а я…

– Ты уверена? – мрачно усмехнулся я.

– Ага. Хотя ты мог бы стать писателем, может, даже хорошим. Но тебе раньше надо было послать на фиг свою адаптацию. В смысле, адаптироваться перестать. Лет хотя бы в двадцать пять, в тридцать. А ты продолжал адаптироваться, адаптироваться… Даже роман этому посвятил! А сейчас уже поздно, ты устал, Саш. И писать, и адаптироваться устал. Все, что тебе нужно, это отдых длиной в хотя бы год.

– Ты говоришь так, словно ты – это не ты. Это ты?

– Я же не марсианка, я женщина, Саша! Я говорила, что будущее предчувствую. Мы, женщины, что бы ни болтали, согласны жить только с успешными поэтами. С романтичными неудачниками мы искренне возимся только в юности, когда кажется, что все еще впереди. А потом…

– Я не про это. Я про то, что мне отдохнуть надо.

– Конечно. И мне надо! Потому что я хочу вернуться с тобой в рай.

– В рай?

– Ну да, я стану Евой, а ты Адамом. Конечно, это будет не тот рай, который был при Боге, но мы попытаемся его воссоздать. Потому что, по-моему, рай – это единственное, ради чего надо встречаться с мужчиной.

– И как мы попадем в этот твой рай?

– Он не мой, а наш. Просто. Надо перестать думать о материальном так же, как и о будущем. Надо бросить страдать о деньгах и начать просто жить.

– Но для этого, Елизавета Всезнающая, все-таки нужно некоторое количество таких, знаешь ли, шуршащих бумажек.

– Слушай, не рассуждай как тридцатилетняя женщина, которая решила наконец начать вить гнездо! Если человеку нужны деньги для свободы, они рано или поздно у него окажутся.

– Вот так? Ограбим банк?

– Способов много. Мы можем взять, например, две твои последние зарплаты в твоем «Органайзере» и уехать во Вьетнам или Камбоджу. Там можно полгода жить на эти деньги, причем в райской природе.

– Ну а когда финансы закончатся?

– В этом вопросе положись на меня. Не закончатся, пока это не станет не важно. Весь вопрос в том, чтобы успеть пожить свободными. Будет глупо, если мы не используем этот шанс.

– Ну хорошо. Это я живу в Москве и работаю в глянцевом журнале, где получаю почти две с половиной тысячи долларов. А если бы я сидел где-нибудь библиотекарем в Саратовской области, и мы бы с тобой встретились, что тогда?

– Как что тогда? Да то же самое! Дело же не в размере денег, а в желании! Ну хочешь, уедем в лес, построим там шалаш и будем жить? В лесу еды много, вода есть, будем охотиться, пищу найдем. Хочешь? Нет, не хочешь. Ты хочешь прожить нашу с тобой свободу в комфорте, потому-то я и встретила тебя тогда, когда ты работал в своем «Оргазме», или как там его зовут, твой журнал? Видишь, я верю в рай в шалаше, а ты не веришь. Даже во временный.

– Да, не верю, – согласился я. – Даже во временный. Интересно, почему?

– Потому что ты живешь в Москве, – буднично сказала Лиза, отвернувшись.

– Что? Ну и причина! Ну и что же? Я, как ты знаешь, не особенно люблю этот город.

– Это совсем не важно, Саша. Ты давно стал москвич по духу. Ты уже не можешь иначе жить.

– Как это, например?

– Не сытно, вот как.

– Да ладно! Не такой уж Москва сытный город…

– Конечно, по сравнению с другими сытостями. И все же, ты посмотри на бомжей московских, они же гамбургеры едят, апельсины, я видела. Я даже спросила, откуда они апельсины берут, а он мне говорит – это ж Москва, девочка! Тут такие помойки шикарные в центре имеются! В общем, ладно, поедем, до того как все кончится, за границу. Ты куда больше всего хочешь?