Покачиваясь посреди проспекта, Егор позвонил по мобильному, заказал два часа в бане. В круглосуточном магазине мы купили все необходимое для культурной программы. Потом пошли пешком по проспекту – баня была рядом. Егор позвонил в ворота, сообщил ответившему через переговорное устройство голосу, что нас ждут. Мы спустились по лестнице в отделанное деревом помещение.

«Садитесь, ребята, сейчас подвезут девочек, – сказала встретившая нас женщина с выражением лица, о котором нельзя было сказать, приветливое оно или равнодушное. Единственное, что точно было в этом лице – работающая на средних оборотах энергия.

Сев за стол, мы распечатали водку и стали ее пить, смешивая с апельсиновым соком. Егор говорил о том, что хочет бросить заниматься пиаром молочных компаний и снять фильм. Художественный большой фильм, не сериал, – говорил он. – Такой, где все люди прекрасны.

– Там все будет прекрасно, и пейзажи, и люди, и отношения. Без конфликтов, – объяснял мне Егор.

– Так не бывает, – возразил я, – жизни не бывает без конфликтов…

– Бывает! – запивал Егор апельсиновым соком водку. – Просто все конфликты от гордыни… Ты подумай, если убрать гордыню из всех нас, – он махнул рукой, словно отрубил мечом невидимую голову – и все, наступит идеал!

– Тогда назови свой фильм «Рай», – сказал я. – Только будет ли он интересен?

– В смысле?

– Ну, будет ли нескучно досмотреть его до конца?

– А жизнь до конца интересна? – захохотал он.

– Так у тебя же фильм, – поправил его я.

– Нет, у меня рай, – напомнил он. – Там будет тотально все хорошо.

Вошли девочки. Их было пять или шесть, среди них была Катя, которую Егор нахваливал. Грудь у нее была действительно большая. В ее глазах не было проблеска сомнения или неуверенности, она напоминала мягкую, отключенную от электричества игрушку – поэтому, наверное, я не захотел выбирать ее. С некоторых пор я стал принимать сомнение за искренность.

Я выбрал другую девушку – постарше, – ее глаза смотрели на меня, как два увядших, но живых цветка. Такие цветы я видел однажды в лесу, неподалеку от Ялты, когда мы с моей женой и с друзьями – с бородатым и хиппующим тогда еще Егором – ходили в поход по крымским горам. Тогда я сказал Лене: «Слушай, видишь какие цветы? Как два глаза в сухих волосах травы». Я спустился с тропинки в овраг, чтобы сорвать для жены эти цветы. Она просила: «Не надо». Но я все равно сорвал цветы, и глаза сразу увяли, до Ялты мы их не донесли.

– Как тебя зовут?

– Света.

– Что будешь пить?

– Вот это. Немного… – она указала на мартини.

Света тоже напоминала Джин Сиберг, только ростом повыше. Мы вовлекли ее в разговор о фильме «Рай». Спросили, интересно ли будет ей смотреть такое кино.

– Разве мы живем для интереса? – спросила она. У нее были короткие, сухие, похожие на желтую траву волосы, из которых синели два глаза-цветка. На щеке, ближе к губе, большая родинка. Когда она подошла ко мне и я взял ее за кисть, у меня задрожала рука. Было в ней что-то настоящее и в то же время болезненное – словно медленный выплеск тоски. Неужели только в надломе, в неудаче женщины могут быть мне близки? Но как же тогда фильм по имени «Рай», где не существует проблем?

Я стал наливать ей мартини, себе водку. И быстро два раза выпил. Мне быстрее хотелось забыть то, что будет потом, еще до того, как это случится. Я снова себе налил.

– Так быстро? – спросила она то ли смущенно, то ли задумчиво. И, словно боясь отстать от меня, со смиренной быстротой опустошила свой стакан с мартини.

За шторой стояла огромная кровать, дальше – проход в бассейн и сауну. Я вошел в холодную воду бассейна, Света, дрожа плечами, ступила в воду за мной. Опустив голову, она двигалась следом за мной, словно домашнее животное. Так же по очереди мы приняли душ. Света дрожала, хотя вода была горячая.

«Хочешь, иди в сауну», – сказал я. Она покачала головой. Я взял ее за жесткие светлые волосы и поцеловал в шею. Она взглянула на меня виноватыми глазами, опустилась на корточки и, приткнувшись губами, одела мне презерватив. Я кончил глубоко и тепло – словно вышли слезы. Затем вошел под душ, и там немного настоящих слез тоже вышло из меня.

Мы сняли покрывало с огромной кровати. Этот сделанный под фальшивый альков будуар напомнил мне виденную в детстве на почтовой марке картину Рембрандта «Даная». Там лежала на простынях обнаженная женщина, а в воздухе над ней застыл ангел. Возможно, на меня сейчас смотрела моя мать. Мне не было ни страшно, ни стыдно. Это было погружение в реку, смывающее все. Не хотелось сливаться телами. Я поцеловал ее в шею, в затылок. Она дрожала, покрывала быстрыми поцелуями мне лицо. В губы мы не целовались. Туман. Я понимал, что она проститутка, но ведет себя так, словно мы вдвоем в какой-то одинокой квартире.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Много… – она потупилась. – Двадцать восемь. У меня и ребенок есть.

– А ты как живешь? – внезапно спросила она меня. Там, за шторой, лилось, как кровь из раны, застолье с разговорами про Ларса Фон Триера и Тарковского. Мы лежали голые на широченной кровати за красной шторой. Кто-то смотрел на нас сейчас сверху. Мы плавали в озере мерзкого и в то же время убаюкивающего чуда.

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, ты сильно страдаешь, – сказала она.

– Почему ты так решила?

– Потому что у тебя такие глаза.

Я погладил ее по жестким сухим волосам. Она смотрела на меня внимательно, словно собака. Не породистая, но красивая. Я не ответил ей. Потому что не испытывал сильной душевной боли – на меня, словно на пистолет, поставили глушитель. Может, я и стрелял, и убивал сейчас кого-то – но ничего не слышал. Но глаза нас соединяли. У нее тоже были «такие» глаза.

– Давно занимаешься этим?

– Вторую неделю.

– Ты слишком трепетна для этого.

– Женщины делятся на два типа – шлюхи и папины дочки. Иногда переходят из одной категории в другую.

– Откуда ты это знаешь?

– Папа говорил. Шлюхи готовы черту переступить, а папиных дочек сдерживает авторитет отца.

– Твой папа жив?

– Нет. Его убили на улице, когда я школу заканчивала. Деньги хотели отнять, или что-то такое, он пил много. Он у нас в селе был единственным интеллигентом, учитель истории. Мать уехала. Я жила с шестнадцати лет одна. Потом приехала в Днепропетровск, поступила в институт. В девятнадцать родила. Не доучилась. Сейчас учительница в младших классах. Нужны деньги, чтобы сын в школу пошел. Мне же никто не помогал. А сама я как-то вдруг устала. Просто устала – и все. На квалифицированную работу у нас не устроишься, ехать покорять какие-то большие города типа Киева просто нет сил. Официанткой или полы мыть – тоже нет. У меня специальность библиотекарь.

Мы говорили и казалось, что время разговора все время увеличивается.

Хотя мы проговорили всего минут пять.

– Катя учится здесь на заочке, ей деньги платить за учебу надо. Она и предложила: а давай в Днепр по выходным ездить. Показала объявление в газете. Приехали – тут без рэкетиров, все как на обычной работе. Мы ведь больше всего боялись, что бандиты будут. Но ничего. Так и начали свои проблемы решать. Так что плохо ты женщин знаешь. Мы ради ребенка через любую черту переступить можем. Да и не черта это. Если любим – тогда да, черта. А так – обычная жизнь.

Когда мы вышли из-за ширмы, Катя сидела одна за столом, пила сок с мартини и смотрела в экран телевизора. Егор с Сергеем были в сауне.

Вошла женщина с невнятным выражением лица.

– Будете продлевать, ребята?

– Нет.

Вернулись Егор и Сергей.

– Опять не кончил, – улыбнулся Егор, махая рукой. В глазах Кати и Светы стал зажигаться рассвет. Обе они с опущенными головами и невеселыми улыбками попрощались с нами и быстро вышли.

За день до моего отъезда мне позвонил Егор.

– Слушай, мне тут девчонки позвонили.

– Какие?