Не прекращая ворочаться, мать начала стонать:

– Он, нет, они, не могу, окно, свет, он! Ррр…

Чуть ли уже не рычала. Я понял, что происходит что-то серьезное. Она металась по кровати, с легкостью двигая своим полупарализованным тяжелым телом.

Ватными шагами я вышел в коридор, набрал номер «скорой».

– …недавно из больницы, – говорил я, – уже были инсульт и инфаркт… сейчас стонет, ей явно плохо. Возраст? Семьдесят лет.

Врачи приехали довольно быстро – я вспомнил, что больница, возле которой всегда стояли машины «скорой», находилась в конце нашего дома. Вошли две женщины в белых халатах. Одной лет сорок пять, у нее было укоряющее лицо и на глазах очки с толстыми стеклами – видимо, старший врач. Вторая медсестра – молодая, высокая, с челкой, почти закрывающей глаза. Лицо у молодой было несколько потерянное и отстраненное, какое бывает у людей, обязанных делать неприятную, но обязательную работу и предпочитающих не задевать при этом свои нервы.

Медсестра молчала. Говорила только врач с укоряющим лицом, выясняя, что случилось. Мать ничего объяснить не могла. Интересно, бывает ли когда-либо лицо у врача другим?

– Что у вас болит? – спрашивала врач.

– Болит, болит… – говорила мать, изгибаясь так, словно в спину ей что-то жгло. Я все время поправлял ей простыню, чтобы не оголялось тело.

– Где у вас болит? – спросила врач.

– Иди ты к черту! – рявкнула на нее мать, закрыв глаза и сжав зубы. И отвернула голову: – Пошла от меня…

Мне казалось, она говорит это кому-то в другом мире, не здесь.

– Она что, того? – прибавив к укоряющему лицу гримасу сдержанного недовольства, взглянула на меня врач.

Я вновь повторил то, что говорил в телефонную трубку: был инсульт, потом инфаркт в больнице.

С помощью медсестры врач принялась измерять ей давление, сделала укол. Мать лежала голая, простыня отброшена в сторону. Закрывала и открывала глаза, сжимая зубы. Здоровой рукой мать с отвращением скребла пальцами свою другую руку, грудь, плечо, словно что-то с себя стряхивая.

– Уйдите от меня, уйдите, гады… – сквозь зубы с ненавистью цедила она, – уйдите… не хочу… с ва… не хочу… уйдите…

Врач присоединила проводки к ногам и рукам матери, стала делать кардиограмму. Мать была в своем мире. Она тяжело, с хрипом дышала, пораженная чем-то внутри себя и все время вертела головой.

Врач с укором посмотрела на вылезающий из аппарата лист бумаги, где отпечатался рисунок кардиограммы. Взглянула на медсестру, чуть кивнула ей и сжала губы. Ее лицо будто хмуро укоряло все вокруг.

– Что с ней? – спросил я.

– Переверните ее на бок, может стошнить… – сказала врач. Я выполнил ее просьбу.

Но мать не вырвало. Она лежала на боку и поводила головой, словно у нее в теле что-то больно шевелилось.

Врач сняла с нее проводки, встала. У нее был вид человека, который вздыхает, но этого вздоха не видно.

– Что с ней? – повторил я.

– Вы не видите? – словно самой себе сказала врач. – Все.

– Что?

– Умирает.

Я посмотрел на мать. Внутри нее шли судороги, словно пульсировал медленный разряд электрического тока. Глаза закрыты, челюсти сильно сжаты. Потом она захрипела, и сквозь стиснутые зубы показалась слюна.

– Ничего нельзя сделать? – спросил я.

Врач, как-то исподлобья взглянув на меня, медленно покачала головой. Медсестра со свешенной на глаза челкой смотрела в ковер.

– Обширный инфаркт, – сказала врач. – Вот, уже пописала.

Из матери полилась желтенькая струйка. Цвета тех витаминов, что я ей давал. По ее коже прошла тень, она стала похожа на мраморную. Мать мелко задрожала, открыла глаза и подняла вверх подбородок. Потом опустила голову на грудь и замерла.

– Это… все? – спросил я.

Мы втроем – медсестра тоже подняла глаза – секунды две смотрели друг на друга. Словно встретились три незнакомца и увидели что-то друг в друге, но позже об этом забудут. Врач покачала головой – будто качнулся игрушечный Ванька-встанька. Вероятно, она часто видела смерть. У нее было все то же укоряющее лицо, но при этом с легкой тенью покорности. Так люди, пришедшие арестовывать или отчитывать другого человека и внезапно заставшие его за молитвой, на некоторое время смиряются.

– Теперь можете перевернуть ее на спину, – медленно, словно отмеривая жидкость в стаканчик, сказала врач.

Я перевернул мать на спину. Затем левой ладонью закрыл ей глаза – мне показалось, моя рука сама сделала это – причем глаза закрылись неожиданно легко. Кожа ее головы была теплой. Я накрыл ее простыней до подбородка.

– Сколько ей было лет?

– Семьдесят.

– Семьдесят…

Вероятно, она подумала о своем возрасте.

С закрытыми глазами мать была похожа на серьезно задумавшуюся. Во что превратился, куда уплыл ее мир? Вечная темнота – та, что бывает у камня, – сейчас перед ней? Или она видит что-то другое – яркое, цветное? Мне было все равно, что она видит. Такие мысли возникли потом. А сейчас передо мной была плоская, телесного цвета пустыня. Легкое облако на небе, тихо. Я вновь тронул ее руку: все еще теплая. Ни на градус не остыла. Словно и не умирала. Пять минут после смерти – вот они какие… Почему я решил, что она сразу должна остыть? Человек, который родил меня, вырастил и любил меня – теперь умер. Хотя тело ее было здесь. Я отчетливо понимал, что она неживая. Эта отчетливость хоть и ясная, но все же была подернута дымкой трепещущей, теплой и пустой на вкус пустоты.

– И что теперь? – увидел я со стороны свой голос. – В больницу, на вскрытие?

Зачем я это говорю? Неужели я боюсь, что две живые души в белых одеждах с укоряющим и отстраненным лицами сейчас уйдут из квартиры, ничего мне так и не сказав, и я останусь один?

Или я автоматически говорю эти слова?

– Так как мы были здесь, когда наступила смерть, – отвечала, что-то записывая, врач, – то вскрытие производить не обязательно. Вам нужно прийти в больницу вот с этим… я написала, куда… – она протянула мне листок бумаги. Это было направление на получение заключения о смерти.

Когда-то на реке я ловил рыб на закидушку и видел, как они в траве расстаются с жизнью. В этом не было ни тени трагедии – если не задумываться, конечно. Моя мать стала такой же, как рыба. На моих глазах она выпустила из себя жизнь и умерла. Это совсем не было страшно. Это было скорее нестрашно жутко. Наверное, поры человеческих чувств в эти часы закрываются, чтобы притупить страдание. У всех за чернотой после жизни должны быть какие-то миры, вероятно. Даже у рыб. За то, что они дышали, смотрели, испытывали боль, – должна быть награда. Смерть человека так же обычна, как переставление кувшина со стола на шкаф, а затем в погреб. Рождение больше похоже на чудо. Даже рождение щенка, малька, бабочки. А смерть рожденного существа тускла и обычна. Почему же мы всегда говорим, что все мы смертны, и не говорим о том, что все родились?

Врачи «скорой», собрав свои медицинские инструменты, вышли в коридор. Высокая девушка с длинными каштановыми волосами смотрела в стену перед собой. Она сказала что-то врачу, кажется, назвала ее по имени-отчеству и что-то спросила. Я не расслышал, что.

Я сказал им: «Спасибо. До свидания». Их лица не изменились. Может, эта женщина в толстых очках с укоряющим лицом не уживается с зятем или невесткой, дома бурчит и учит их уму-разуму. А молодая медсестра с челкой танцует на дискотеках до упаду и смеется затем, пьяная и потная, в темноте, обнимаясь со своим ухажером. Почему мне так кажется? Кто-то наделил нас способностями представлять и воображать. Причем эти представления возникают совершенно внезапно.

Они ушли. Не помню, попрощались со мной или нет. Все было в тишине.

Вернувшись в спальню, я наклонился к матери и попробовал губами ее лоб – теплый. И руки еще теплые. Я видел ее смерть, присутствовал при ней. А те, кого она прогоняла, соскребая и сбрасывая, – тоже присутствовали? И видели меня?