— Князь, полки твои ныне, аки саранча, приели хлеба новгородские. Что думаешь творить с ними? Зачем и для чего держишь их здесь?

— Хочу на Ригу идти, — отвечал коротко князь и, повернувшись, хотел выйти. Но посол не из робких был, заступил ему путь.

— Так почему стоишь, не идешь?

— Потому что в городах, мне подвластных, повиновения не вижу.

Такой ответ еще более насторожил боярский совет. Слишком хорошо они знали Ярослава, чтобы поверить ему, что простил он свое бесчестье Пскову. Знали они, что князь уж чего захочет, пойдет напролом, не считаясь с тратами и жертвами. Устали бояре от такого давления на них и не чаяли случая, как бы князю откланяться. И случай явился.

Вскоре прискакал из Пскова посол-грек с ответом на грамоту князя. Не доверили псковичи ответ свой милостнику князя Мише Звонцу. Но и Мишу не тронули, отпустили с миром.

Грек, как ему и велено было, явился не к князю, а в совет боярский. Псковичи тоже решили, чтобы их грамота к князю читалась на вече без всякой утайки.

— Что хоть в грамоте той? — допытывался князь у Миши.

— Не ведаю, Ярослав Всеволодич. Не ведаю.

— Как же ты проведать не смог? С греком же бежал?

— С греком. Я уж думал ночью к нему в калиту забраться, да он, проклятый, не спит. Аки сова, очами-те луп-луп.

— Но хоть догадаться-то мог бы.

— Догадаться трудно ль, князь? Ничего-то для нас там доброго нет, ясней божьего дня, раз посол не в Городище, а на Софию подался. О-о, слышь?

Князь прислушался, сомнений быть и не могло — били в вечевой колокол. И приглашение князю вскоре последовало. Он вызвал кормильца.

— Где княжичи?

— В светлице своей татарским языком занялись.

— Ты что, не слышал вечевого? — напустился князь на кормильца.

— Но я думал, отроков не касаемо.

— Все, что меня, то и их касаемо. Не невест ращу — воинов. Скоро надеть бахтерцы, мечи взять, как на рать чтоб.

Князь сам поверх сорочки надел боевой бахтерец, пристегнул меч.

Выехали они из Городища тесной группой в сопровождении дюжины самых преданных воинов при полном боевом вооружении. Когда проезжали шатры полков переяславских, князь подозвал Мишу.

— Вели полкам изготовиться.

— Неужто, думаешь, кровопролитье будет, князь?

— Дурак! Там кто? Поганые? Изготовляйся для виду. Понял?

Появление князя и княжичей на степени в полном вооружении дало понять новгородцам — дело серьезное. Теперь все зависело от грамоты псковской, что-то они там наплакали. Грек, которому наконец дали слово молвить, полез в калиту и вынул пергаментный свиток. Покосился на князя, но Ярослав стоял хмур и непроницаем. Ничто не выдавало дум его. А тайный умысел псковичей он сразу понял: ты нам бересту, а мы тебе пергамент, чай, не бедные.

«И сие зачтется, — отметил в уме князь. — Все зачтется. Злоречить себя не позволю».

— «Кланяемся тебе, князю Ярославу, и братии нашей новгородцам, — начал читать громко грек, творя поклоны князю и, особенно низкий, вечу. — И вам на ваши слова ответствуем: на войну с вами не идем и братьев наших, которые правду говорят, не отдадим».

При этих словах загудела толпа, довольная ответом псковичей. Ведь и новгородцы издревле не выдавали своих на расправу князьям. Почувствовав поддержку веча, грек стал читать и того лучше, прямо как лицедей:

— «…Что мы с рижаны мир и союз учинили, в том нам нет порока, ибо все мы, верные и неверные, — человеки, от единого Адама дети и у нас нет с ними никакой разности. Того ради решили лучше пожить в покое и любви, нежели во вражде и войне. Ты, княже, умный и смысленный, помысли и рассуди…»

Ярослав почувствовал на себе сотни осуждающих глаз и понял: вече будет не на его стороне. Проклятый грек так читает, что у многих в очах слезы начинают блестеть.

— «Вы, токмо начав войну и получив добычу, отходите, а мы всегда остаемся с ними во вражде. Ежели вы вздумаете идти на нас, — вопил грек, стуча в грудь себя, — мы противо вас со святой богородицею и поклоном, а не с оружием и злобою, понеже новгородцы издревле братья наши. Тако вы нас посеките, а жен и детей плените, ежели вы беззаконники!»

Хитрый грек, кончив читать, не стал сворачивать пергамент, чтобы не разрушить впечатление, а при полной тишине четырежды низко поклонился во все стороны и этой благочестивостью и покорностью довершил начатое — склонил вече на сторону псковичей.

Тишина взорвалась дружными криками, вскоре перешедшими в сплошной рев:

— Не пойдем на братьев своих!

— Отпускай полки, князь!

— Сам тож ступай.

— Не пой-де-ем!!!

Эти сотни раззявленных ртов, вопящих дружно и громко, испугали Александра. Он невольно шагнул ближе к отцу, взглянул на него. Князь стоял спокойно и гордо, и лишь уста его кривила презрительная и недобрая усмешка.

Спокойствие отца Александру передалось. Он и сам не заметил, как подбородок его вздернулся и темные очи прищурились гордо.

Князь не просил тишины, зная, что это еще более распалит толпу. Он ждал, ждал долго, всем своим видом говоря: ну, вопите, вопите — я обожду.

Наконец толпа успокоилась, хотя отдельные выкрики не прекращались. Князь шагнул к самому краю степени и заговорил зычно, чтобы слышно было всей площади:

— Вы забыли, господа новгородцы, что я крест целовал и клятву принес на грамотах Ярославовых боронить землю Русскую от недругов наших, откуда б они ни пожаловали. Но псковичи, ни вас, ни меня не уведомя, союз заключают с неверными. Так кто же переступает через крестоцелование? Вы и братья ваши псковские! Хорошо. Вам полки мои неугодны. Я уведу их, но ведайте впредь: коли набежит емь или ливонцы, я перстом не пошевельну пособить вам. Пусть они жгут ваши города и веси, пусть берут в полон жен в детей ваших! Пусть! Видит бог, во всем вина будет токмо ваша. Ва-ша, злодеи своих домов!

Сказав это, князь круто повернулся и пошел со степени, сопровождаемый княжичами. Толпа расступилась, давая им путь к вечевой колокольне, где ждали князя воины с конями. Толпа молчала, пораженная нарисованной картиной грядущих бедствий, лишь вдали вопило несколько крикунов, не услышавших предостережений Ярослава.

Князь понял, что толпа колеблется. Если бы он сейчас воротился на степень, чтобы воспользоваться колебанием черни, он бы все испортил.

И потому именно здесь, идя между двумя стенами людей, князь принял решение — Новгород совсем не бросать, а оставить наместниками своих сыновей Федора и Александра. Это будет костью в горле у господ новгородцев. Приглашать нового князя нельзя, пока на Городище в княжьем дворце будут сидеть сыны Ярослава. И в случае чего, Ярослава звать не с руки — обидели, оскорбили и путь указали.

— Значит, в Переяславль вернемся? — спросил дорогой Александр отца, не скрывая радости.

— Вы с Федором здесь останетесь.

— Как? Одни?

— Почему? Кормилец и Яким будут с вами, ну и дружина ваша молодшая.

Узнав об этом решении князя, встревожилась Феодосья Игоревна, пришла из своего терема в сени, где Ярослав, собрав близких своих поспешителей, думал.

— Верно ли, что ты детей здесь оставляешь? — спросила она мужа.

Князь покосился на сыновей, сидевших тут же.

— Э-э, княгиня, здесь все мужи сидят, и кто-то же должен княжить в мое отсутствие.

— Но ведь они еще…

— Полно, полно, — перебил князь. — Не сегодня-завтра им на стол садиться, пора привыкать.

Ярослав Всеволодич встал со стольца, подошел к княгине, взял ее под руку, сказал ласково:

— Позволь проводить тебя, княгинюшка.

Князь довел жену до дверей и там продолжал негромко, так, чтобы она одна слышала:

— Заутре с восходом в Переяславль двинемся, так ты уж сама вели девкам возок подушками умягчить, дабы не утомиться тебе в пути-дороге, а коли охота придет, то и соснуть можно б было.

Княгиня плохо слушала мужа, сердце материнское тревожилось предстоящей разлукой с детьми. Она хорошо понимала, что князь хоть и ласково, но все же выпроваживает ее из сеней. Не женское дело судить-рядить дела ратные да, не приведи бог, еще и слезу уронить на мужской половине. Эту материнскую слабость видеть отрокам совсем не обязательно и даже вредно.