От Городища Новгород как на ладони. Дома издали не так велики, но то там, то здесь поднялись к небу купола церквей. За рекой широкой и быстрой видны деревянные стены Детинца с вежами [52], а из-за них, возносясь выше всего города, — золотые купола Софийского собора — высоки, сияющи, торжественны.

От города звон колокольный несется. Александру показалось: уж очень часто бьют, как на пожар. Но кормилец, ехавший рядом, пояснил:

— В вечевой бьют, народ сзывают на Ярославово дворище. С колокольни узрели, что едем, вот и ударили.

До самого города ехали рысью, не прибавляя, не убавляя хода. Так же и по улице Славной до Ярославова дворища проехали. Федор Данилович в городе коня своего пустил между княжичами, чтобы оба хорошо слышали его объяснения. На Дворище выехали прямо к высокому белому собору о пяти главах.

— Никольский собор, — кивнул кормилец. — А то — вечевая колокольня. А там вон помост высокий — степень, а перед ней площадь вечевая.

— А чем это она вымощена? — спросил Александр.

— Коровьими челюстями.

— Челюстями? — удивился княжич. — Зачем?

Кормилец покосился по сторонам, чтобы кто посторонний не слышал, и молвил, полушутя, полусерьезно:

— Коровы-то эвон как долго жвачку жуют. Вот их челюсти и напоминают: жуйте, мол, жуйте, прежде чем сглотить — решиться на что. Сами увидите, какой они народ. Поорать, покричать — хлебом не корми.

Далее, за Никольским собором, полукружьем охватывая площадь, высились еще три церкви. Кормилец и их назвал княжичам по порядку:

— Стены-то розовые — это церковь Парасковеи Пятницы, покровительницы торговли. Купцы ее и построили, дабы Параскеву-то умилостивить. Ишь ты, новенькая как яичко! Всего двадцать лет ей. Не то что Микола — ему уж сто лет доходит. А вон далее, за Параскевой — церковь Успенья на торгу. А на завороте вон Иоанн на Опоках. И Успенье и Иоанн тож с тех лет стоят. Иоанна-то велением Всеволода — внука Мономахова — поставили. В Иоанне торговцы воском обосновались. Богатейший народ!

О купцах кормилец не то с осуждением, не то с похвальбой говорит — не поймешь.

А на Вечевой площади меж тем уже люди колготились и набегали все новые и новые, близ по берегу Волхова шумела и горланила Торговая площадь.

Под вечевой колокольней приняли у князя и его спутников коней. Подошли посадник Судимир и тысяцкие. Многие с Ярославом в походах и на ратях бывали, и князь знает, кто из них на вече за него вопил, на кого можно и теперь положиться.

Перед выходом на степень князь убедился, что сыны рядом, как велел им.

— Не отставайте, — сказал негромко и пошел на степень.

С высоты увидел Александр на площади тьму людей, шумевших без страха и почтения. Сердце замерло в волнении пред тысячью глаз.

— Здравствуйте, господа новгородские! — зычно молвил Ярослав Всеволодич, наклонясь ровно настолько, насколько честь и сан его позволяли: не угодливо, но с должным почтением.

— Здравствуй, князь! — ответила толпа.

— Милости просим, Ярослав, — выкрикнул кто-то. — Чем порадуешь?

— Я, чай, вам не гость богатый, не кадь с медовухой, чтоб радовать, — пошутил князь. — Я воин, и мое дело рать. Вот побью литовцев, если всевышний дозволит, тогда и радуйтесь. А ныне нам ряд [53] с вами нужен, дабы обид друг на друга не было.

— Какие еще обиды! — закричали в толпе.

— К кому приехал, тому и молись, князь! — крикнул мужик, стоявший недалеко от степени. Крикнул зло, с подковыркой.

Александр побледнел перед дерзостью такой, покосился на отца: что он ответит наглецу? Князь посмотрел в ту сторону, молвил холодно:

— Кто к кому первым притек, вам ведомо. А о своих грехах сами и молитесь. Бог-то не токмо со мной, но и с вами знается.

— Верно, князь! — закричали с другого конца. — Ты их не слушай, этот дурило с той стороны.

Ярослав и без подсказок знает, что Торговая сторона всегда за него, а вот Софийская…

Вникает Александр в перепалку, дивится, как спокойно и хлестко затыкает отец рты крикунам, где шуткой, где приговоркой, а где зычным своим гласом. И видит княжич, как ликуют всякий раз его сторонники, и радуется: немало их тут у отца, немало.

Затем выступивший откуда-то сзади тысяцкий с длинным пергаментом в руке стал читать статьи ряда-договора Новгорода с князем:

— «…Без посадника, княже, суда не судити, ни волостей, ни грамот не раздавати, — звенел в тишине голос тысяцкого. — Ни ты, князь, ни княгиня твоя, ни дети твои, ни бояре не могут ни земли, ни веси покупати в Новгородской земле, ни людей здесь в заклад принимати…»

Слушает Александр договор этот и опять дивится: какая ж корысть князю в Новгороде сидеть, если ему здесь и шагу ступить нельзя без ряда с господами новгородцами?

— «…А землями судными и проезжими пошлинами и разными рыбными ловлями, сенокосами, звериными гонами ты пользуешься, княже, токмо в час урочный и в размерах, здесь обусловленных…»

«Ого, — думает Александр, — и на ловы запреты у них всякие. Уж лучше б сидели мы в Переяславле».

— «…А двора немецкого торгового не затворяти, и приставов своих к нему не ставити… А без вины мужа должности не лишати. А буде аще вина за ним, то все едино вкупе с вечем над тем думати».

Кончил наконец читать тысяцкий длинный пергамент свой, поднес князю. Ярослав оборотился к человеку, тут же с готовностью подавшему чернила ореховые, обмакнул свой перстень и приложил внизу пергамента печать княжескую.

— Аминь!

Предстояло еще благословение владыки в Софии получить и там крест целовать на верность слову своему княжескому и Великому Новгороду.

Ярослав Всеволодич вместе с сынами, сопровождаемый Судимиром, тысяцкими и боярами, направился через Великий мост в Софийский собор, где ждал его уже архиепископ Антоний. Еще на мосту князь оглядел сыновей, заметил в лице младшего хмурь.

— Что, сыне, приуныл?

— Да-а, — пожал плечами Александр, не решаясь здесь, на людях, выдавать затаенные свои думы.

— А все же? — наклонился к нему с седла князь. — Отцу, чай, на ушко льзя.

— Зачем нам Новгород? — вздохнул мальчик. — Тут и шагу не ступи без их изволения.

Князь засмеялся, ласково похлопал сына по спине, сказал негромко, чтобы он лишь слышал:

— Не вешай нос, сыне, пергамент тот для черни, их гордыню да спесь потешить. А честь наша на острие меча. Буде остер да беспощаден, буде у нас и честь и слава. А рати мы не бегаем, стало, все у нас будет. Ну!

Александр улыбнулся отцу благодарно: если он духом не падает, незачем и ему унывать.

А впереди на высоком берегу громоздился Детинец крутоверхими башнями-вежами. Дорога с моста вела прямо под одну из них — Пречистенскую. Сразу за Пречистенской башней служки приняли у князя и его сынов коней. Отсюда пошли они через расступившуюся толпу к храму.

Возле Софийского собора, громаднее которого княжичи еще и не видели, народу никак не менее, чем на Вечевой площади. Многие уже успели оттуда сюда перебежать. Каждому лестно при таком торжестве быть, хотя в храм ныне не всякого пустят. Велика София, а всех новгородцев не поместит.

В храм попали только именитые, знатные да богатые новгородцы, а мизинным людям дай бог на площадь протолкнуться.

Шумит народ, приветствуя князя, но не отвечает он. Перед входом остановился, перекрестился истово трижды. Наследники его точь-в-точь повторили все за отцом, умилив тем женщин в толпе.

Войдя в храм, Александр замер от охватившего его восторга перед красотой. Сверху, как с неба, ярко освещенный тысячами свечей и солнечным светом, смотрел на него Христос-вседержитель. Впереди сиял золотом огромный иконостас.

Кто-то сзади легонько подтолкнул замершего в изумлении мальчика, чтобы не отставал он от отца. Княжич увидел, как от алтаря шагнул им навстречу в белом с золотом одеянии ветхий старичок. Александр догадался — архиепископ Антоний.

— Благослови, владыка, — поклонился старику Ярослав.