— Орден немецких рыцарей, великий князь, — отвечал посланец Миндовга. — И хотя ты в свой час и мы недавно побили тех рыцарей знатно, Орден все еще силен, и, дабы покончить с ним, нам над объединиться. Для этого и послан я великим князем литовским. Для мира и союза.

— Ну что ж, — заговорил, помедлив, Александр. — Князь Миндовг прав, мы соседи, а соседям лучше в мире жить и союзе. Но для сего надо забыть нам прежние ссоры и обиды…

Он звал к забвению ссор и обид, а у самого из головы не шли литовские притязания на землю тестя Брячислава Васильковича. Да уж и не притязал, а хозяйничал в Полоцке, на родине жены Александра, вассал Миндовга князь Товтивил. И Смоленск вон, издревле русский город, вот-вот литовским станет. А Витебск уже стал. С этим не так просто смириться.

Но надо. Для мира и объединения надо.

В первый день переговоров в основном говорились приятные речи, но великий князь и посол литовский понимали, что при заключении письменного договора встретятся трудности и разногласия, которые не так легко будет преодолеть. Более того, оба догадывались, на чем столкнутся, и каждый заранее обдумывал свои доводы в споре. Конечно же, Полоцк и Витебск могут стать яблоком раздора. У Александра законное право на Полоцк — земля жены. У Миндовга тоже право — взят в честном бою.

Поздно вечером, когда князь уже ко сну сбирался, пришел Светозар.

— Александр Ярославич, посол литовский просит тебя поговорить с глазу на глаз, без послухов.

— Хорошо, пусть войдет. А ты принеси нам корчагу меду и сыты, ну и брашна какого-нито.

Принял посла князь уже по-домашнему, не чинясь, пригласил к столу, сам сидел в одной рубашке.

Посол был несколько смущен, что застал князя в таком небоевом виде, и не начинал разговора, пока Светозар расставлял на столе посуду, разливал по кубкам мед и сыту. Наконец милостник князя исчез незаметно.

Александр взял кубок с сытой, кивнул послу: бери. Тот взял, сделал глоток для приличия.

— Ты видел, князь, днем о правую руку от меня юного мужа? — спросил он.

— Это белокурый такой?

— Да, да, — закивал обрадованно посол. — Так это сын князя Товтивила Константин. Юноша смелый и мужественный. Он совсем недавно стал князем витебским.

Посол умолк, не зная, как приступить к главному, а князь и не торопил его, смотрел испытующе.

— Так вот, князь Константин пока не имеет княгини.

Александр мгновенно понял, с чем пришел посол, но виду не подал, сказал, улыбнувшись:

— Молод еще. Успеет и княгиней обзавестись.

— Но его княгиня у тебя, князь, — в свою очередь улыбнулся посол.

Александр не стал лукавить, что не понимает, о чем речь.

— Ты о дочери моей?

— Да, да, князь, я имел в виду Евдокию Александровну. Она ни за кого не сговорена?

— Нет еще.

— Вот и прекрасно, — оживился посол и на радостях осушил весь кубок. — Ведь союз наш может стать кровным, князь. Если ты согласишься отдать дочь за Константина, то и Витебск станет для тебя вновь родным городом. А?

Упоминание о Витебске отозвалось болью в сердце Александра. Давно ль там сидел наместником сын Василий? Было ему тогда всего десять. Какие надежды возлагал на отрока, кем видеть хотел! И все прахом… Отлучен, сослан, из сердца выброшен.

Конечно, если Евдокия станет княгиней в Витебске, это действительно укрепит союз с Литвой. Лучшего и придумать нельзя. Но ныне Александр не отрок уж, чувства в узде держать должен. Сказал послу с едва уловимой приязнью:

— Ну что ж, подумаем, посоветуемся, чай, и слово матери-княгини не помешает.

— Конечно, конечно, князь. Сии дела вмиг не решаются, — согласился посол.

Но с женой об этом Александр заговорил лишь на следующий день после заутрени.

— Ну а каков хоть жених-то? — поинтересовалась Александра Брячиславна.

— Да вроде ничего молодец. Впрочем, я не приглядывался — не знал еще, что это мой зять будущий.

— Наверное, надо и Дуне сказать об этом? Пока он на Городище, пусть хоть издали из окошка взглянет на суженого.

— Ну что ж, пусть взглянет, — согласился Александр.

Позвали дочь. Евдокия вошла, поклонилась родителям, взглянула вопросительно.

— Ну что, дитятко, — сказал князь, почувствовав вдруг, как дрогнул голос его. — Ты уж взрослая, пятнадцать минуло. Пора свое гнездо вить, не век же с нами сидеть.

Смутилась княжна, опустила очи долу.

— Как велишь, батюшка, — сказала еле слышно.

Сердце ее заколотилось птахой пойманной, во рту пересохло от волнения, а мысли смешались: «Господи, откуда же отец проведал? Кто сказал ему?»

Евдокия считала себя великой грешницей. Еще бы, с месяц тому на крыльце терема клубки шерсти перебирала с девкой-холопкой, отбирая лучшие для вязки, да и срони один. А тот как живой прыг-скок по ступенькам вниз и покатился по земле. И нате вам, прямо в ноги добру молодцу, шедшему мимо в княжьи сени. Тот наклонился, поднял клубок, улыбнулся широко:

— Ну вот, Евдокия Александровна, ты сама себе суженого выбрала.

Девка хихикнула, княжна смутилась, залилась румянцем, не зная, шутит тот или всерьез молвит.

А молодец поднялся по ступеням, опустил клубок в корзинку, стоявшую у ног Евдокии.

— Меня Добромыслом зовут, княжна. Что надо — вели, от чистого сердца исполню.

— Ничего не надо. Спасибо, — прошептала Евдокия, страстно желая и боясь взглянуть в лицо молодцу. Так и не взглянула вблизи, не осмелилась, но сердцем почуяла — красавец. Высок, силен, от одной близости его голова кружится.

С того дня потеряла покой княжна. Все о Добромысле думала, украдкой искала взглядом на подворье. А он, попадаясь на глаза ей, улыбался ласково, кивал головой дружески. Она не знала, кто он, спросить кого — думать не смела, но догадывалась, кажется, из гриди отцовой.

А однажды, сидя на крыльце, услышала тихий голос его:

— Здравствуй, Евдркия Александровна.

Обернулась, а он стоит у нижней ступеньки, смотрит на нее нежно и спрашивает:

— Что ж клубок мне не скатишь вдругорядь? Али не мил я тебе?

Княжна кусала губы, не зная, что ответить, а он не уходил, ждал хоть словца от нее.

— Здравствуй, Добромысл, — нашлась наконец княжна. — Не стой здесь, не дай бог увидит кто. Что подумают?

— А ты прикажи мне, что сделать для тебя. Тогда никто ничего не подумает. А я стану служить тебе да любоваться тобой, Евдокия Александровна. Ты мне сердце ровно стрелой уклюнула.

От последних слов закружилась голова у княжны, сказала, едва слезы сдерживая:

— Иди, Добромысл, иди. Я не знаю, что приказать тебе… Я подумаю.

И понял Добромысл, что и она любит. Этим «я подумаю» все сказано было.

— Эх, Евдокия Александровна, — сказал он, хватаясь за шапку. — Да я теперь… да за тебя теперь…

И когда отец заговорил о женитьбе, она подумала, что он каким-то образом узнал о ее любви и решил выдать за Добромысла. «Господи, неужели сам Добромысл сказал об этом отцу?»

— Ну а что ж ты не спрашиваешь о женихе? — поинтересовался великий князь. — Ты вовек не угадаешь, кто он.

«Ах, батюшка, прости меня, но мы уж давно знакомы», — так думала Евдокия, не имея сил что-то вслух вымолвить.

— А жених-то ныне здесь, на Городище, — продолжал отец.

«Господи, он, он!..»

— … Это витебский князь Константин. Славный воин…

— Кто? Кто? — вспыхнула княжна, услыхав не то, чего ждала в нетерпении. — Какой князь? Какой Константин?

Александр нахмурился — догадался, что дочь кого-то полюбила. Взглянул на жену недовольно: прохлопала, проморгала. Но гнев сдержал, спросил даже с участьем:

— А за кого б ты хотела, Дуня?

Княжна взглянула в глаза отцу и поняла: имени называть нельзя, Добромыслу несдобровать.

— За кого велишь, батюшка.

— Велю за князя литовского Константина, дитятко.

Александр увидел, как сникла дочь, ровно сломилась. Жалко ее стало. Подошел, погладил по голове:

— Что делать, Евдокия? Мы не вольны в этом, нам об отчине наперво думать надо. А если ты станешь княгиней литовской, у Руси хоть на заходе мир установится. Об отчине думай, дитятко, об отчине. Не забывай, что ты из княжьего гнезда, зри с выси, не с земли. С выси, дитятко.