— Напрасно это вы, Феофан Павлович! — Борис выразил свое неудовольствие тем, что подменил обычное “Феопалыч” официальным именем и отчеством.

Единогласия явно не получалось.

Мы не ели с утра и не курили с позавчера. Тошно было при мысли, что предстоит ждать до утра, подтянув пояс, потому что весь резерв — две горсти позеленевшей сушеной картошки да кусочек чаю на ползаварки.

Мне хотелось присоединиться к Борису, рискнуть, сыграть, как говорится, втемную. Наверно, старик загнул и не так уж страшен этот его порог! Но я понимал, что Феопалыч, опытный таежник, тревожится не напрасно — лодка сидела низко, всего на ладонь над черной водой. Продукты кончились, но прибавились хорошие трофеи: медно-никелевая руда и прозрачные кристаллы кальцита, чудесное свойство которых — раздваивать световой луч — придает им такую ценность.

На будущий год мы вернемся туда, к этим чудесам, если только не оплошаем на пороге.

Было темно, холодно, противно. Оставалось только шутить.

— Когда мы уезжали, наш главный инженер уже висел на ниточке, за перевыполнение по несчастным случаям. И все из-за тех, кто торопится… Так будем гуманны, у него семья! — Я звучно глотнул, прощаясь с царским ужином.

Борис пробормотал что-то и нахлобучил капюшон. Феопалыч круто повернул кормовое весло, и мы пошли вдоль правого берега, присматривая место для ночлега. Найти его оказалось нелегко. После недавних дождей Ямбукан вздулся, затопил отмели. Плыли по ущелью, сквозь клочья тумана и синие тени. Когда, выгребая, откинешься, мелькнет иногда чуть видная щетина леса над скалами и небо в розоватых отсветах, а потом снова все проглотит туман.

— Давай! — крикнул Феопалыч.

Борис — он уже стоял наготове — прыгнул и захлестнул веревку за камень. Вода сердито вспенилась, и лодку прижало к берегу.

Как хорошо после долгого дня наконец-то размяться, почувствовать под ногами земную твердь! Даже если она представляет нагромождение валунов у подножия базальтовой скалы, разделенной трещинами на стройные колонны.

— Давай подальше, к самой воде. — Я с сомнением всматривался в шестигранное великолепие колонн, еле различимое во мраке, — конечно, тут трудилась природа, а не какой-нибудь тяп-ляп-стройтрест, рухнуть не должно, но все-таки!

Мы быстро вытащили из лодки все необходимое, в том числе и предусмотрительно захваченную с собой вязанку сухих дров.

Огляделись при свете костра. Все в порядке — скала надежна, нависающих архитектурных излишеств над колоннами нет. Лодку натащили на камни и крепко привязали. Пока устанавливали палатку, вода в ведре над костром, бормоча и пенясь, уговорила сушеную картошку без канители превратиться в блюдо, которое мы почему-то называли рагу. Оно попахивало дымком и было таким горячим, что даже показалось вкусным.

А потом мы возлежали у костра, неторопливо попивая чай. Туман растаял, река поблескивала, как ледяная.

Когда чайник уже был пуст, вдали над хребтом Черского вынырнул и засветил золотистый диск. Не верилось, что это луна — такой он был огромный.

Возле костра тепло, уютно, как будто снова солнце…

— Красотища-то какая! Не пожалею последнюю пленку. — Борис открыл фотоаппарат, долго примеривался и вслух соображал насчет выдержки и чувствительности цветной пленки.

— Хорошо, что эту ночь мы проводим здесь, а не в какой-нибудь там избе, — вдруг решил он.

Я кивнул, стало даже как-то грустно при мысли, что завтра начнется новое — катер, самолет, а это все останется только в воспоминаниях.

Внезапно уют был нарушен. Поблизости от нас упал камень. Странно упал, довольно далеко от скалы, будто брошенный кем-то.

Мы переглянулись. Феопалыч встал, отошел от костра, всматриваясь вверх, в темноту.

— Хозяин это! Проведать пришел, слышите… хоркает!

Я ничего не слышал — должно быть, шум реки мешал. Борис взялся за ружье, сменил в обоих стволах утиную дробь на жаканы.

Феопалыч предостерегающе поднял руку:

— Не вздумай, нам отсель его не достать!

— А ему нас? — благодушно поинтересовался я, чувствуя себя вполне надежно в обществе охотника-профессионала.

— Когда он вот так, как сейчас — хор-хор, — это он любопытствует. Все ему знать надо, недаром его ревизором зовут. Когда злится — пыхтит или ревет глухо так, сипло. Ну, а уж коли что замышляет, тогда его не услышишь, он даже гурана скрадывает, а тот уж такой чуткой. Сейчас он — хор-хор, — не таится, значит!

— А в постоянстве его намерений можно быть уверенным? — снова поинтересовался я.

— Лето было урожайное, и ягода и орех, — он сейчас сытый, смирный. На человека, случается, только шатун нападает, который за лето не отъелся, берлоги себе не припас, — Феопалыч пристально посмотрел вверх.

Борис разгреб костер. Он вспыхнул с новой силой. Стало видно, что крайняя, чуть нависающая над обрывом лиственница сильно раскачивается.

— Балует! — благодушно сказал Феопалыч. — Последние денечки догуливает, скоро в берлогу ляжет, еще по черностопу, а если какой замешкается — снег выпадет, — тогда комедь на него смотреть. Прыжки саженные делает через кусты, через бурелом! Целый день, как заяц, петляет, прыгает, запутывает след — берлогу скрыть хочет, а когда…

Феопалыч не договорил. Снова упал камень, и хорканье стало отчетливо слышно. Должно быть, склонился над краем скалы любопытный лесной хозяин.

— Пужнуть его надо, а то покою не даст!

— Выстрелить? — Борис вскочил. Ему очень хотелось поохотиться на такую дичь; за все лето ни разу не удалось: то времени не было, то не было медведя, а теперь есть и то и другое!

— Не достать его, к чему патроны тратить! — Феопалыч выхватил из костра пылающее полено, побежал вдоль скалы, размахивая им, крича: — О-го-го! Я тебя!..

Следом за ним разлетались искры. “Го-го-го!..” — повторяло эхо.

Раздался треск, посыпались камни.

Феопалыч бросил зачадившее полено в костер, оно вспыхнуло снова. Пока догорали дрова, мы сидели прислушиваясь, а потом ушли в палатку, залезли в спальные мешки, сверху прикрылись ватниками и плащами — под утро, когда камни станут седыми от инея, жарко не будет. Оба наши ружья повесили на стойку у выхода из палатки.

Было тихо-тихо.

— Можно ночевать, теперь, поди, не вернется, — решил Феопалыч. Помолчав, он добавил: — Бык это был!

— Какой бык? — переспросил Борис, зевая.

— Ну самец то есть. Один он. Самка, та со всем семейством ходит, сама третья. А вот запрошлый год я на такую семейку невзначай натолкнулся: сама, бык ейный, два маленьких да два пестуна — прошлогодние ее, лончаки по-нашему. Что, думаю, делать? Молодь мне непременно нужно живой взять; их для зоопарков берут и платят подходяще…

Глаза слипались, и я не услышал конца неторопливого рассказа.

Жюль Верн утверждал, что настоящий путешественник тот, чей желудок сжимается и расширяется смотря по обстоятельствам, чьи ноги укорачиваются и удлиняются смотря по длине случайного ложа, на котором он может в любой час дня заснуть и в любой час ночи проснуться.

К сожалению, я не полностью отвечаю этим требованиям. Заснуть в любой обстановке могу, а вот насчет того, чтобы проснуться, — дело хуже, даже будильник не всегда помогает. Да что будильник! В эту ночь не одолел моей сонливости и более громкий сигнал. Проспал я происшествие, вероятно единственное в своем роде! Верней, не совсем проспал, но не понял, где сон, где явь.

Помню оглушительный вой, как сирена, и сразу треск, будто лодка в щепки о камни порога. Что-то холодное меня накрыло, мешало дышать, но окончательно разбудил грохот выстрелов.

Кое-как, путаясь в брезенте рухнувшей палатки, я прополз к выходу. Нащупал прорезь, высунул голову — и все во мне сжалось!

Медведь! В двух шагах его оскаленная морда. Но рядом стоял кто-то, я увидел только босые ноги. Это помогло мне сообразить, что медведь уже не медведь! Он лежал, мертво уткнувшись мордой в камни, безжизненно раскинув передние лапы с огромными когтями.

Я поспешно перевел взгляд выше и увидел побелевшее лицо Бориса. Он был как застывший, с ружьем на изготовке. Феопалыч стоял за ним, сливаясь с серым рассветом.