— Вы и Фролова изволите знать?

— Да, бывал у него и у Морозова. В Государственной коллекции немало их инструментов! Настоящие художники!

Тут Золотницкий вскочил с табурета и стукнул кулаком по столу, воскликнув:

— Художники божьей милостью! А сколько таких было? Сколько осталось? — Он выбежал на середину комнаты, выдвинул ящик стола, схватил книжечку в серой обложке. — Вот, — поспешно листал он каталог Государственной коллекции смычковых инструментов, — посчитайте, как много итальянцев, как мало нас!

Слушая его взволнованную речь и глядя на порывистые движения, я понял: если такой человек вспылит, быть грозе!

— Скажите, уважаемый, — проговорил Андрей Яковлевич, стремительно опускаясь передо мной на стул и поджав под себя ногу, — кто, когда и где рассказал народу о наших успехах? О наших неудачах? Кто заявил, что мы, мастера, уходим, а заменить нас некому? — Он развел руками. — Некому-с!

— Об этом пишут в своих статьях наши современники!

— Пишут? Я покажу, что они пишут! — воскликнул мастер, и — откуда что взялось! — вскочил на ноги, стремглав понесся в подсобную комнату, и, выскочив за порог, закрыл за собой дверь.

За ней слышались гулкие шаги по каменному полу, шуршание бумаг, бормотание. Я подумал, что самое главное — оградить старика от волнения, а тут с первых же шагов, правда неумышленно, взбудоражил его. Я постучал в дверь подсобной комнаты, услыхал возглас: “Шагай!” — и вошел. Раскрыв на порыжевшем диванчике папку, Андрей Яковлевич, низко склонившись, перебирал журналы, газеты и вырезки из них.

— Ума не приложу, — сказал он, — куда девалась статья!

— Да вы не беспокойтесь! — проговорил я мягко. — Не последний раз прихожу, найдете и покажете.

— Нет, все переворошу, а найду, — сказал он и, взяв папку, отправился в мастерскую.

Я попросил у него разрешения сфотографировать подсобную комнату и его самого. Он молча кивнул головой и, пока на своем рабочем столе разыскивал в папке статью, я, достав лупу, тщательно осмотрел замок несгораемого шкафа. Я обнаружил над замком короткие глубокие царапины, следы свежего красного лака и сдвинул круглую металлическую, закрывающую отверстие замка крышечку, — она туго ходила.

С помощью вспыхнувшей магниевой пыхалки я сфотографировал крупным планом несгораемый шкаф и его замок. Потом вышел из комнаты, с разных точек снял входную дверь, мастерскую и копающегося в бумагах старика.

Делая все это, я думал, что Золотницкий написал в своем письме правду о царапинах и о лаке. Но мне казалось смешной попытка вскрыть несгораемый шкаф каким-то допотопным инструментом. Взломщики, или, как их называют, “медвежатники”, действуют куда хитроумней: еще в царское время известный в уголовном мире Паршин вскрывал несгораемые шкафы, как коробки шпрот, особым громоздким орудием и не оставлял после себя никаких следов. Его считают последним “медвежатником”, и в самом деле, после нэпа эта воровская специальность у нас исчезла: народ держит деньги в сберегательных кассах, в банках, а в учреждениях несгораемые шкафы охраняются сторожами или сигнализацией.

— Хоть зарежь, не найду! — воскликнул мастер, прерывая мои размышления. — Недавно же давал статью Савватееву… — Вдруг он хлопнул себя рукой по лбу. — Дубовая башка! Да ведь я спрятал ее в зеленую папку! — и быстро пошел в подсобную комнату.

Я услыхал звяканье ключей, похожий на всхлипывание звук открываемой дверцы несгораемого шкафа и снова шелест раскрываемых газет, пришептывание…

Вдруг раскрылась входная дверь, и вошла принесшая мастеру обед его сноха Люба. Розовая, со слегка заиндевевшими бровями, в светло-серой мерлушковой шапочке, она поздоровалась со мной и спросила, где Андрей Яковлевич. Мы вошли в подсобную комнату: старик сидел на диванчике, откинувшись на спинку и закрыв глаза.

— Вам плохо? — встревожилась Люба.

— Нет! — ответил он, медленно раскрывая глаза. — Устал.

— Может быть, отвезти вас домой?

— Не надо, Любаша! — сказал мастер. — Сейчас пройдет. Я ведь за целый день выпил стакан чаю с бубликом.

— Как же вы так? Помните, доктор говорил: вам надо есть понемногу, но часто. А вы?

— Работа, Любаша, работа!

— Вы всегда отвечаете одно и то же. Ну, куда это годится! — воскликнула она. — Я привезла вам обед. А где Михаил?

— У него оркестр репетирует с гастролером. — Старик достал из судка пирожок с мясом и принялся его с аппетитом есть.

Мы вышли в мастерскую. Люба шепотом объяснила, что после долгой работы над приготовляемой к конкурсу скрипкой Андрей Яковлевич стал себя плохо чувствовать и у него бывают приступы стенокардии. Я хотел уйти, но Люба сделала знак, чтоб я подождал, приложила руки к нижнему судку и с досадой сказала:

— Ну вот, суп остыл!

— Что же вы хотите? На дворе крещенские морозы!

— Пока на электрической плитке разогреешь… — начала было она, но старик услыхал ее слова, и до нас донесся его голос:

— Я сам, сам! Поезжай домой, а то Вовка без тебя плохо ест!

— Ох уж мне эти деды и бабки! — проговорила Люба, улыбаясь. — Только что на внука богу не молятся! — и опять шепотом сказала мне: — Не уходите!

Она кивнула головой и легкой походкой вышла из мастерской, оставив после себя запах черемухи.

Золотницкий появился из подсобной комнаты с газетой в руках:

— Вы спрашивали, что я скажу о нынешних статьях?

Все это напоминало кинематограф: на самом захватывающем месте оборвалась пленка, экран посветлел, в зале зажгли электрические люстры. Потом механик склеил ленту, выключил свет, и картина началась с того места, на котором остановилась.

“Секрет кремонских скрипок”, — прочитал старик заглавие заметки и продолжал: “Ученый Дитмар пришел к выводу, что необычайные свойства скрипок, альтов и виолончелей, сделанных старыми итальянскими мастерами, полностью зависят от лака, которым покрыты”…

Мастер вздохнул, опустил газету и заявил:

— Лак никакого влияния на скрипку не оказывает. Если хотите знать, всего чище, ясней, сильней звучит белая скрипка! — Он открыл стеклянную дверцу шкафа и взял незагрунтованную, непокрытую краской и лаком скрипку, на которой уже были натянуты струны. — Вот-с! Я сушил ее года два, а перед отделкой пробую звук.

Он сыграл несколько гамм. В самом деле, звук был сочный, бархатистый, превосходного тембра.

— Мой “Соловушко”! — Старик поцеловал скрипку.

— А для чего ее покрывают лаком? — спросил я.

— Для того, чтоб она выглядела красавицей, чтоб пот от рук скрипача, изменение температуры и влажности воздуха не повредили дерево. Ведь играют на скрипке в помещении и на улице, а несут ее в мороз, и в жару, и в дождь! Еще мой учитель Кузьма Порфирьевич Мефодьев обращал внимание не на лак, а на грунт!

— Значит, вы считаете, что секрет высокого качества кремонских скрипок в особом грунте?

— Сохрани бог! Секретов у итальянцев нет! — Он поднял обе руки вверх, словно защищаясь от меня. — И у нас нет!

“Ах ты жох! — мысленно обругал я его. — Секретов нет, а что ты прячешь под замком в несгораемом шкафу?” Но вслух вежливо спросил:

— Вы же сами сказали, что вот грунт…

— Грунт нужен для того, чтобы лак не проник в дерево неравномерно. Не проник! — воскликнул он. — Теперь мы знаем, что Страдивари грунтовал скрипку снаружи и изнутри смесью пчелиного воска и клея, которые растворял в вареной олифе.

Я добрался до того вопроса, к какому стремился:

— Вы читали статью вашего сына о грунте?

Мастер широко раскрыл глаза, встал со стула, придерживая сползающие с носа очки.

— Так-с! — сказал он тихо, а мне почудилось, что старик закричал. — Другим статейку о грунте показал, а меня, отца, не удостоил. Секрет-с! — И он желчно засмеялся. — Ах, Антонио! — почти шепотом произнес он. — Ах, Страдивари! Мой Михайло еще почище твоего оболтуса Франческо!

Ох и лис! Да разве Михаил Золотницкий, мечтающий о современной идеальной скрипке, чем-нибудь похож на бездарного наследника великого итальянца! Нет, на этот раз я не упущу вас, Андрей Яковлевич!