— Ах да, точно! — воскликнул Виктор. — Совсем забыл. Спасибо, что напомнили.

На самом деле Виктор понятия не имел, почему изобретатель в рассказах не может быть русским, работающим в России. Но не стал спрашивать почему, приняв это как местную идеологическую установку, смысл которой ему пока неясен. Впрочем, в таких ситуациях установка могла быть вообще лишена смысла.

Когда он вышел из редакции на улицу, летний зной уже спадал. Солнце клонилось к закату, лаская розовым светом верхушки деревьев парка Пожарного общества, откуда слышались звуки духового оркестра, — подъезжая сюда, он не слышал их из-за шума мотора. Со станции долетали тонкие вскрики маневренных паровозов. Сзади, от паровозостроительного, донесся цокот копыт; по мостовой мимо него прокатилась извозчичья пролетка на дутых шинах. Где-то из зеленых крон молодых деревцев слышалась песня запоздалого соловья. Печать умиротворения лежала на этом уголке вселенной.

Прямо от подъезда редакции во всей красе открывался вид нового собора, и Виктор, подойдя поближе, внимательно рассмотрел местную достопримечательность. Видимо, это было одно из самых высоких зданий Бежицы, высотой в десятиэтажный дом или чуть больше. Собор был квадратным, пятиглавым, с большой центральной главой с позолоченной маковкой и четырьмя небольшими главами с голубыми маковками по углам. Барабаны глав были оштукатурены и покрыты ярко-желтой и белой краской; основное же здание выложено из неоштукатуренного серого силикатного кирпича, как и жилые дома на улице, и оттого выглядело немного мрачновато. «Куб» храма был, скорее, сильно вытянутой в высоту призмой. Боковые стены этого «куба» были прорезаны длинными застекленными лентами окон, как на лестничных клетках довоенных жилых домов; ленты эти были зажаты чем-то вроде пилястр, вверху образующих между собой арочки закомар. Чем-то похожим на эти пилястры были украшены и абсиды. Спереди виднелась паперть в половину высоты стен «куба», увенчанная маленькой главкой; передняя стена ее была оштукатурена и побелена, а от дверей спускалась лестница на площадь, где, естественно, памятника Ленину в этой реальности уже не наблюдалось.

Собор оставил в душе Виктора несколько двоякое впечатление. С одной стороны, в Бежице тридцать восьмого это здание смотрелось почти так же мощно, как восьмая московская высотка в пятьдесят восьмом, особенно если мысленно примерить на это место длинное, но не слишком высокое здание Дворца культуры; собор был по меньшей мере вдвое выше. Да и в целом здание следовало традиционному владимиро-суздальскому стилю, который в реальности Виктора большинству нравился больше, чем распространившийся перед 1917 годом в церковной архитектуре модерн. С другой стороны, верхушки прорезей окон и закомары здесь как-то вышли не совсем русскими, а скорее балансировали между византийской архитектурой и романской, а на углах даже несли элементы готики. Потом, если дореволюционные православные храмы, даже самые неказистые из них, все же казались Виктору светлыми и легкими, то этот свинцово-серый силикатный колосс как-то придавливал все окружающее к земле.

«Может, его потом снаружи оштукатурят и побелят… А вот еще где-то в этом месте Преображенская церковь должна стоять, вроде красивая была. Ее же белые вроде не должны снести, значит, посмотреть можно?»

Виктор прошел до угла Красной и обнаружил там практически такую же почту в том же самом гринберговском стиле, что и в своей реальности, только серо-желтую, с белыми и красно-коричневыми декоративными деталями. На углу ее, на кронштейне, висели над улицей большие круглые электрические часы, и пара юношей с букетиками цветов бродила поблизости, ожидая подруг. Круглая тумба для афиш и деревянный киоск с неожиданной здесь надписью «Роспечать» тоже выглядели как-то знакомо. На том же углу он обратил внимание на таблички с названиями улиц. Они также преподнесли ему сюрприз: 3-го Интернационала на самом деле оказалась не Церковной, как, впрочем, и не Красной, а вовсе Губернской, а Комсомольская — почему-то Преображенской. Возможно, Церковную переименовали недавно, и штабс-ротмистр по привычке назвал ее по-старому, а Елецкую уже помянул как бывшую.

Напротив почты вместо знакомого жилого дома конца двадцатых Виктор увидел большое угловатое четырехэтажное здание цвета кофе с молоком, с высоким темно-коричневым цокольным этажом и имевшее в плане вид буквы «П» с косыми ножками (потому что к Стальзаводу улицы от Красной шли наискось). Здание растянулось на целый квартал и внешне напоминало гибрид Первой общаги БИТМа с речным пароходом. Два крыла неодинаковой ширины, выступавших вперед вдоль того, что называлось Куйбышева и Комсомольской, заканчивались полуцилиндрическими торцами, которые как раз и были похожи на надстройки пароходов. Разная ширина торцов, видимо, объяснялась тем, что в одном крыле были конференц-залы, а в другом — просто кабинеты; на закруглениях торцов квадратики окон переходили в сплошные ленты. Между этими выступами зеленел свежеразбитый скверик с молодыми елочками и клумбами, разделенный пополам проходом к главному подъезду; подъезд этот обозначался на гладкой ленте фасада двухэтажным выступающим вестибюлем с балконом. Здесь на здании, словно каланча, возвышалась сухощавая прямоугольная башня высотой с одиннадцатиэтажный дом, несимметричная, с выступами балконов на одной стороне. Возможно, она и должна была, помимо всего прочего, играть роль пожарной каланчи. На вершине ее возвышалось не что иное, как решетчатая мачта с тремя турникетами антенны телепередатчика.

На фронтоне над входом красовался огромный двуглавый орел, а над ним был, как и над управой в селе, вывешен черно-желто-белый имперский флаг. Виктор понял, что тут, очевидно, и есть губернское правление и подобные ему ведомства.

Перед центральным подъездом красовалась конная статуя на невысоком, метра в полтора, бетонном постаменте. «Пересвет, что ли?» — подумал Виктор.

Еще он успел заметить, что среди бродящих по губернскому центру в праздничный вечер людей он, пожалуй, относится к высокорослым. Народ был как-то размером помельче, хотя и не сказать чтобы физически слабее. Акселерация, вспомнил Виктор. В пятьдесят восьмом, наверное, это тоже было, просто, видимо, не настолько, чтобы бросаться в глаза.

Что касается одежды, то Виктору показалось, будто он попал на съемки костюмированного фильма про довоенную Варшаву или Ригу. Практически не было видно традиционной народной выходной одежды, что извлекается из сундуков по великим праздникам. Зато были наряды по моде тридцатых — от торжественных, но аскетичных и экономных, до носящих явные элементы роскоши. Попадались мужчины в элегантных белых костюмах и галстуках с заколками; обычным же праздничным прикидом простонародного местного мэна служила белая или в вертикальную полоску рубашка с коротким рукавом, белые парусиновые брюки и парусиновые же туфли, а на голове красовалась белая кепка набекрень. Наряды женщин были намного более разнообразны — от льна до шелка, — не было разве что женских брюк, и представительницы зажиточной части не украшали себя неуместными в жару мехами. Виктора по чисто практическим соображениям интересовала больше мужская одежда; вскоре он понял, что в своей рубашке в мелкую желтую клетку, светло-серых брюках из плащовки и кремовых туфлях на полиуретановой подошве он не сильно выделяется из общего фона и позиционируется как приличный господин, которого мало интересует внешний лоск и который выбирает наряд простой и удобный, уделяя, однако, внимание созданию своего стиля. К тому же плащовка здесь выглядела кульно, хотя и не вызывала удивления.

Губернская, с тротуарами и площадью перед официальным зданием, была вымощена свежим асфальтом, еще не успевшим вытащить из себя истертую ногами щебенку и растрескаться. Этакий показательный километр идеального асфальта.

По дороге на Мценскую, по адресу хозяйки, Виктор заскочил в несколько попутных магазинов на Губернской, имея две цели: взять на первый заработок чего-нибудь съестного, ибо он еще не только не завтракал, но и не обедал, и посмотреть курс местной валюты. Курс в целом оказался где-то в пределах трех советских рублей за один местный, причем еда стоила дешевле, а готовое платье и обувь — немного дороже. Виктор взял хлеба и полукопченой колбасы, по запаху внушавшей доверие, а по виду похожей на домашнюю, что появилась в домовых кухнях в середине восьмидесятых.