— Кошмар… — машинально произнес Виктор, глядя на Х-файл. Если быть точнее, то он сказал другое слово, но с тем же смыслом.

Рэнкин замялся, испытывая трудности с переводом.

— Что он сказал? — поинтересовался отец Кофлин.

— Это означает, — попытался дойти путем логики Рэнкин, — что данный факт способен привести человека в эмоциональное состояние, равноценное потере адекватности поступков при сильном сексуальном возбуждении.

— Переведите просто: nightmare, — уточнил Виктор, — и спросите, почему преподобный отец не обратится с данными документами в прокуратуру, к президенту, ну, я не знаю, в прессу, например…

— В данный момент мы располагаем лишь косвенными уликами, — ответил Кофлин, — и у Даллеса есть возможность уйти от ответственности. Максимум, чего можно достичь, — операция будет объявлена заговором в среде Ю-Эс-Эс с целью скомпрометировать и сместить Даллеса. Что лишь упрочит его позиции.

— Но можно что-то делать… Например, запретить полеты дирижаблей на водороде. У вас наверняка есть гелиевые.

— Об этом уже подумали. К сожалению, это противоречит интересам авиакомпаний и ряда военных фирм. В этой стране, Виктор, нельзя ссориться сразу со всеми.

— Даже при такой угрозе?

— Даже при такой. У власти здесь нет твердой и постоянной опоры. Пока нет. Поэтому единственный выход избежать жертв — не дать Даллесу укрепить власть.

— Понятно. А как же вы сами хотите решить этот вопрос? В смысле единства нации, готовности к самопожертвованию и прочее?

— Верой, мой брат. Мы построим по стране множество новых храмов, оснащенных по последнему слову техники. Я горжусь тем, что первый поставил на кафедру микрофон и слова моей проповеди стали разносить волны радио; мы пойдем дальше и поставим в храмы телевизионные камеры. Мы обновим духовную музыку, в церквях будет играть джаз, понятный простому народу. В церквях будут репродукторы и цветные прожекторы — один русский композитор, кажется Скрябин, придумал, как усилить эффект музыки игрой света.

— Храм с цветомузыкой? И пульт с микшером и проигрывателями, где можно делать ремиксы из записей музыки и проповедей?

— Прекрасная идея! У вас в будущем так делают?

«Классная будет дискотека… Похоже, тут у всех от борьбы за власть башни рвет. А где не рвет?»

— Православная церковь, она, знаете, в этом плане тормозит. («Orthodoxal Church is orthodoxal, you know»[66], — перевел Рэнкин.) Меня, собственно, еще один маленький вопрос интересует: в каком я здесь качестве? Пленник, заложник?

— Вы у нас в гостях. И можете уйти в любой момент.

— Даже так?

— Я попрошу только об одном: если решите уйти, обязательно сначала определите, куда и к кому. Без надежных и влиятельных друзей вы здесь не сможете выжить. За вами охотятся спецслужбы разных стран, охотится коза ностра — криминальному миру тоже интересны ваши знания, вы интересуете ряд террористических и анархистских организаций, наконец, в одиночку на шоссе вы можете просто стать случайной жертвой грабителей, пьяной компании или банды подростков. Собственно, единственный путь у вас отсюда — это обратно к Даллесу, но помните, что у него вам придется работать против России. И оттуда вас живым уже не выпустят. Хотя бы потому, что вы слишком много узнали.

— А отсюда выпустят? Хотя я слишком много узнал?

— Да. Потому что мы подчинены законам Всевышнего. Всевышний требует от нас свободы совести и вероисповедания. Всевышний требует достойной оплаты труда каждому рабочему, чтобы он не выживал, а жил полноценной жизнью. Всевышний требует, чтобы права человека были превыше прав собственности. Мы называем это общественным правосудием.

— Тогда зачем надо было меня похищать?

— Чтобы вы смогли услышать и другую сторону и сделать свободный выбор, а не быть пешкой в чужой игре.

— Спасибо… Мне уже доводилось делать свободный выбор.

— Именно так. Свободный выбор между реставрацией макиавеллизма с его массовыми убийствами и массовым голодом и Богом данным общественным правосудием.

«Так. Чего-то я не догоняю».

— То есть я должен уверовать? Прийти в лоно церкви?

— О нет, брат мой. Три года назад я сказал: чтобы преодолеть свалившееся на нас бедствие, надо объединить силы людей разных вероисповеданий, католиков и протестантов, евреев и безбожников. Повторяю, это было сказано публично, вы можете найти в библиотеках подшивки газет и проверить. Отец Кофлин пригласил в Национальный Союз Общественного Правосудия и евреев, и безбожников. Я не отступаюсь от своих слов. Не спешите с выбором, подумайте. Будьте пока моим гостем в доме нашего союза.

— А не будет ли слишком накладно кормить меня? Если я буду слишком долго думать?

— Вы привыкли есть хлеб, который заработали трудом. Праздной жизнью вы сами жить долго не захотите.

— Допустим. Тогда можно узнать: чем я могу отблагодарить вас за гостеприимство?

— Для начала — напишите статью о будущем. Не о технике — просто о будущей жизни в вашей Ар-Эф. Никакой пропаганды, пишите одну правду. Я же знаю, в какой декадентский капитализм вы попали. Напишите о расслоении общества, о низких зарплатах большинства, которых хватает лишь на самое скромное существование, и задержках ее выплаты, о разрушении науки, образования и промышленности, о кровавых беспорядках в республиках бывшего Союза и ужасных актах терроризма. Ведь все это — правда, и вы лучше меня об этом знаете. Все это будет опубликовано в журнале «Общественное правосудие». Кстати, недавно федеральным служащим стали выдавать целевую компенсацию для подписки на этот журнал.

— А не проще ли было обязать их подписаться?

— Во-первых, это коммунизм, ибо нарушит право собственности на заработанные деньги, во-вторых, это глупо, ибо тогда все просто возненавидят журнал и то, что там написано. Ваша комната наверху, там есть пишущая машинка с русским шрифтом. Рэнкин переведет, он остается здесь. Мне пора отбывать по своим делам; если захотите меня видеть, сообщите Рэнкину. Еще раз повторяю: вы здесь мой гость.

Комната на втором этаже оказалась обставленной хоть и без роскоши, но с комфортом, и своей рациональностью напомнила Виктору СССР второй реальности; в глаза лишь бросалась старая, как на профессорских дачах из довоенных фильмов, мебель и висевший над двуспальной деревянной кроватью вместо распятия раскрашенный портрет Сталина, где аккуратным фотомонтажом костюм был заменен на английский полувоенный френч. Видимо, в словах первого контактера что-то поняли слишком буквально. Из раскрытого окна доносился разговор сидевших в саду охранников с дробовиками. На столе действительно стоял футляр с пишущей машинкой, ну и, конечно, на тумбочке красовался компактный пятиламповый приемник. Еще письменный стол украшала ваза с букетом роз.

— Чего-нибудь не хватает? — услужливо спросил сопровождавший его Рэнкин.

— Нет, спасибо, самое настоящее американское госпиталити. Я собираюсь сейчас попробовать осмыслить материал для статьи. Пребывание в вашей стране дало мне массу новых идей, надо это все попытаться привести в порядок.

— Тогда я не стану вам мешать, — произнес Рэнкин и исчез за дверью.

Было самое время подумать над ситуацией.

«Интересно, как бы действовал на моем месте советский разведчик? Наверное, что-то сразу придумал, его же специально долго готовили, а не так, как меня. А тут даже и про этого Кофлина ничего не сказали. Может быть, надеялись на то, что в будущем я лучше про него знаю?»

Виктор нагнулся к букету и понюхал золотистую чайную розу. Она почти не пахла; казалось, запах был спрятан в глубине цветка.

«Попробуем дойти логикой… Во-первых, почему этот пастор, судя по всему местный агитпроп, крутит президентской охраной? А на самом деле это просто: немцы именно через него сообщили о покушении на Лонга, вот Главрыба и дал ему карты в руки насчет безопасности своего тела. Он же его спас — вот и… в знак благодарности. Это ничего, что он раньше в спецслужбе не был. Мало ли какое ведомство под кого суют по личным связям с боссом».