— А зачем? — На лице ее отразилось удивление. — Это в Европе любят всякие карнавалы, а здесь фачисты были такие же, как все. Рабочие, кустари, торговцы, солдаты, интеллигенты… И из активистов которые — те обычно одевались, скромно даже. Они ведь не выделяться из народа собирались, они как бы весь народ, большинство. Я не знаю, как научно объяснить, я занималась больше естественными науками. Понимаю, что у вас там все по-другому и трудно разобраться, что есть что, но это вопрос не ко мне.

— Ну и ладно. Нет так нет. Просто подумал — вдруг их к моему появлению убрали. Меня ведь здесь ждали?

— Ждали кого-то, но не знали кого. Поэтому ничего не меняли. А вас как готовили к тому, что будет?

— А что будет? А, понял. Вы считаете, что меня сюда забросили? Доказать обратное пока не могу, но думаю, что если бы готовили, то, наверное, готовили бы получше. Прикид хотя бы местный дали, речи данного времени обучили, знаниям, необходимым в быту, и ОБЖ. Золото царской чеканки не помешало бы или чего еще из скромного наследства, чего можно в Торгсин или к ювелиру. Или наоборот — кучу артефактов для доказательства будущности, ноутбук, например. И план на микропленках для руководства страны, как сделать из отсталой и убогой России сверхдержаву в исторически короткий срок. Логично?

— Трудно сказать. Может, вас готовили под гипнозом и вы не помните, а план у вас в голове.

— Во второй реальности ваши коллеги тоже так думали. И каким способом собираются вскрывать ящик? — Он постучал себя пальцем по лбу.

— Не волнуйтесь. Методы инквизиции исключены. К тому же вы — единственный, и за вашу потерю могут поставить к стенке. Меня, кстати, тоже, и не посмотрят, что женщина.

— Тогда постараюсь не теряться. Да, и вот что еще заметил — народ у вас как-то уж очень как в советском кино разговаривает. Странно как-то.

— Сквернословие преследуется церковью. Ну разве что на поле боя или что-то подобное. Тогда грех прощается. А в советском кино брань тоже церковь запрещала?

— Нет, худсовет.

Они вышли на площадь перед собором. Народ растекался по улицам.

— Вы, наверное, в гостинице остановились? Я вас провожу.

— Нет, я на оперативной квартире, на Губонинской, дом против детской лечебницы. Типовой дом, не корпусной. Знаете, в двадцатых хотели такие везде строить в провинции, но во времена империи гильдия архитекторов приняла новые требования… В общем, их кое-где возвели и больше не будут.

«Губонинская… лечебница… Ульянова, детская больница? Если больница на том же месте — это Молодежка, возле остановки».

— Тогда тем более провожу. Моторов не видно, автобусы, наверное, уже не ходят…

— Зачем автобусы? Извозчик!

«Тьфу, лошадей-то я за средство транспорта и не посчитал. Да и в темени стоят».

— Извозчик! Спят они, что ли?

Они подошли к ближайшей пароконной коляске. Возница со шкиперской бородкой действительно лениво подремывал.

— Извозчик! Сейчас на Мценскую, потом на Губонинскую!

— Заказано, барышня. Поди, ночь на дворе, извоз только по заказам, проплачено. Спросите, кто свободный, может. Хотя вряд ли.

— Значит, едем в парк, и не меньше чем за два счетчика…

— Не пойму я, — пробормотал возница, — мы люди простые и господских тонкостев не знаемо. Говорю, проплачено уже. Али перекупить хотите, так прямо так и…

— Жандармерия его величества! — отчеканила Лена, показав удостоверение. — Повторить, куда ехать велено?

— Не надо повторять, запомнили-с, — залопотал возница, открывая дверцу коляски, — сразу бы так, а то темно и как сразу признаешь? Вы уж звиняйте.

Он зажег фонари и довольно шустро довез Виктора до его квартиры на Мценской. Там Виктор заплатил за проезд Лены до Губонинской, несмотря на протесты извозчика («Да зачем же… Да таких уважаемых людей завсегда и безо всякой платы готовы…»). В конце концов Виктор обосновал свое намерение несушествующей директивой по борьбе с коррупцией («Все начинается с малого, а если дозволять, то и откаты по десять процентов давать начнут!»).

«Родственники», естественно, бодрствовали и вопросов о пребывании Виктора не задавали — видимо, им докладывали о его перемещениях. От двух бутылок пива, прихваченного Виктором напоследок для скрашивания их дежурной жизни, они не отказались. День заканчивался вполне буднично: стеля кровать, Виктор подумал, что в городскую баню, при столь большом внимании к его персоне, ходить не стоит, а вода в бочке с душем в саду, пожалуй, при такой жаре нагреется. С этой оптимистичной мыслью он и отошел ко сну.

Как уже заметил читатель, номер этой главы наверняка не вызовет симпатий у людей суеверных. Но Виктор не знал, что наше повествование делится на главы, и поэтому раннее утро его ничем особенно не тревожило. Даже несмотря на сюрприз.

Напротив калитки вместо уже знакомого мышонка «Опель-Олимпии» плотоядно урчал новенький, бутылочного цвета «мерседес» двести тридцатой модели — той самой, на которой ездил штандартенфюрер Штирлиц. За рулем сидел все тот же Быгов.

«Повысили, — подумал Штирлиц…» — сказал про себя Виктор.

Он уже начал привыкать к тому, что его, словно олигарха, сопровождают секьюрити, и спокойно думал о том, что же сегодня рассказать оружейникам. Но как только машина, заурчав, тронулась, позади, метрах в двадцати от них, появился темно-вишневый открытый «Форд-МАЗ», в кузове которого сидели четверо крепких парней, остриженных под полубокс. Машина безотрывно следовала за ними.

— Там кто-то, — обратил Виктор внимание одного из «родственников».

— Так надо, — пояснил тот, — указание поступило.

«Поступило указание усилить охрану. Видать, сегодня утром, раз вчера «карнавальную ночь» разрешили. Хотя кто их знает, может, там куча их народу сидела… И что у нас произошло? Вряд ли боятся, что я сбегу. Тогда бы пушку отобрали. На меня теракт планируется? Покушение? Не хватает только эскорта мотоциклистов».

Как только Виктор подумал это, перед их машиной выехал мотоциклист в танковых очках и белом шлеме с крупными буквами «ГАИ»; Виктор уже знал, что это знакомое слово здесь означает «гужавтоинспекция», то есть в принципе без разницы, что и у нас. Сзади на поясе у него болталась тяжелая деревянная кобура маузера.

За затылком Виктора, сразу за спинкой дивана, обшитого синей кожей, что-то постукивало и перекатывалось. Он повернул голову и увидел покрытый старым истертым бильярдным сукном угловатый длинный предмет; в одном месте сукно чуть сбилось, и из-под него виднелся край рожка.

«Шмайссер двадцать восьмого года, сто пудов, — мелькнуло в голове у Виктора. — Какой-то крупный экшн наметился. А может, мы просто опытные образцы какие секретные везем? Встречаемся-то с Судаевым… и еще кто там, черт, после вчерашнего запамятовал».

Утро было душноватым. Дали были смазаны какой-то сизоватой дымкой, ветра не было, над дорогой висела пыль, от пойменных озерец возле Черного моста долетал запах болота. На земляных валах, защищавших насыпь дороги от размыва в половодье, стояли аккуратные коричневые домики смотрителей моста. У Болгар, на повороте, на лугу на месте нынешней автобазы, двигалось в сторону дороги стадо пестрых коров; гаишник посигналил пастухам, чтобы пропустили эскорт.

Дремотный провинциальный вид Городища с посеревшими от пыли придорожными кустами рябины несколько успокоил Виктора; в этой утомленной деревне, казалось, по определению ничего происходить не может — ни хорошего, ни плохого. Он попытался подумать о чем-то отвлекающем.

«Татьяна, верно, обиделась. Не подумала, что я из-за ее прошлого? Хотя вряд ли. Она умная женщина и понимает, что я не тинейджер. Как ни крути, а бакалейщик ей даст в жизни больше. Что я для нее? Загадка, сенсация. В ней говорит журналистский азарт. Но загадки уходят, а потом начинается быт. А может быть, притерлись бы? Что-то я становлюсь слишком осторожен, как старый холостяк. Но с другой стороны, все это временно, а ей нужен дом, семья… Почему временно? Это я хочу, чтобы было временно. Чтобы как сон: раз — и проснуться в своей реальности, пусть не всегда хорошей, но своей. А если это все навсегда? Тогда надо не замыкаться в своей трагедии, надо как-то жить, обустраиваться…»