— Почему же вы не ходите постоянно вдвоем? При вашей удивительной красоте найти спутника…

— Ой, не надо. Вы ничего не знаете…

— Чего не знаю?

— Это долгая история. Хотя… Лучше, наверное, все сразу. Приехала в этот город накануне Великого Голода, работала в фотоателье, оно как раз разорилось, потому что сниматься никто не ходил… Это страшно все было. Дикие цены на хлеб, купить не на что, люди с себя все продают, иные режут друг друга из-за корки, по улицам везут каждый день гробы, на кладбище роют большую яму, туда сбрасывают гроб за гробом, а иных и так, потом всех зарывают… Никого — ни знакомых, ни родственников, работы нет… Знаете, когда все время, каждую минуту хочется есть, можно сойти с ума… Пошла тут содержанкой к одному, кормил, одевал. Богатый он был, торговый дом держал, сейчас его снесли, когда Губернскую площадь расчищали. Кто-то голодал, а он скупал ценности по дешевке. Потом пришлось делать аборт… доктор сказал, что детей у меня больше уже не будет. Вот так.

— Печально. Но ведь всегда есть возможность начать все заново.

— Когда столько молодых и здоровых? Шутите. Хорошо, что хоть не презираете.

— За что? Вы одна из жертв.

— Вот именно. Не хочу, не хочу быть жертвой, не хочу, чтобы меня жалели. Ладно, народ разошелся, можно и по домам. Спасибо вам.

— Вам спасибо. А куда еще здесь можно пригласить вечером даму?

Татьяна смущенно улыбнулась.

— Если дама — это я… Знаете, никуда не хотелось бы ходить, а вот завтра я свободна и с утра хотела съездить искупаться в «Соловьи». Это роща у нас такая тут, возле Мальцовской. Если хотите, можно съездить вместе.

— Конечно, хочу. Специально для этого сегодня приобрел купальные принадлежности.

— Шутник. А вот здесь я живу. В том же доме, что и редакция. Еще с пятью одинокими женщинами снимаем квартиру коммуной. Очень удобно. Вскладчину взяли швейную машинку, радио, еще кое-что… Дает возможность копить на будущее, например, на секцию в блокированном домике где-нибудь у Сталелитейного.

— Вместе копить быстрее.

— Не дразните.

— Я не дразню.

— Я не хочу, чтобы меня жалели…

Они подошли к воротам во двор; внезапно позади них раздался громкий гудок и вспыхнули яркие фары; Таня быстро оттащила его в сторону с дороги. К воротам выбежал заспанный дворник; едва он успел отвернуть в сторону железную створку в виде решетки с пиками наверху, как тут же мимо него во двор проехала черная закрытая машина. На ходу Виктор не успел определить ее марку. Во дворе раздался скрип тормозов, и хлопнула дверца.

— Обождем здесь, — сказала Таня, — не люблю ходить в понятых.

— Полиция или жандармы?

— Жандармерия. Она всегда по ночам приезжает.

В одном из окон на третьем этаже загорелся рыжеватый свет — очевидно, от лампы под красным шелковым абажуром. Виктор вдруг отметил, что жильцы здесь рано выключают электричество и ложатся спать — видимо, по старым деревенским привычкам, тем более что ночных телетрансляций тут нет, а тарифы на электроэнергию на карман давят. Из раскрытой форточки донесся женский крик.

— Грумова забирают! — полушепотом прокомментировала Таня. — А еще приличным человеком выглядел. Во дворе всегда здоровается. Здоровался…

— Может, зря забирают? Или у вас жандармерия никогда не ошибается?

— А кто тогда аварию в литейке устроил? Трое погибших, искалеченные… Я тогда репортаж делала. До сих пор в ушах крики стоят, когда обожженных несли, ждали, когда карета «скорой помощи» приедет…

— У вас «скорая» еще не на машинах?

Таня с удивлением посмотрела на него:

— Карета и есть машина! Как автобус частного извоза, только там не сиденья, а носилки. Ее просто так называют, со старых времен. А арестанскую карету по английскому образцу ввели. Сначала она называлась «Блэк Мэри», а потом в борьбе с англицизмами ее перевели в «Черную Марусю».

«Значит, лагеря заключенных и «Черную Марусю» придумали в стране древнейшей демократии… А теперь, надо понимать, я вижу образец здешнего террора тридцать восьмого года».

— …Хорошо, что по инициативе партии государь соцобеспечение ввел. Калекам пенсию назначили, а за кем ухаживать дома некому, места в ДОПе выделили. Все не на паперти нищенствовать. Ну и лечение бесплатное вернули, что еще княгиня Тенишева учреждала…

— А может, этот Грумов только исполнитель, а на него хозяин давил.

— Знал и подчинялся — значит, виновен! — убежденно отрезала Таня. — Вот только хозяина выцепить труднее, он замазывать начнет. Чтобы Грумов молчал, пособие семье назначит, юристов хороших наймет, чтобы вытащили. Хорошо бы, если бы сразу по расстрельной предъявили, — тогда деваться некуда и всех сдаст.

— Так, может, и вашего Вязонова можно так же выцепить?

— Это как?

— Ну подобрать факты, что он не от самодурства массовые увольнения устраивает, а с вредительской целью. Вроде как прокравшийся в партию вампир большевизма, разлагающий ее изнутри. Нарыть компромат. Вы же журналист, вам лучше знать, как такие вещи можно сделать. А потом — как материал от каких-нибудь почтенных доброжелателей…

— Надо подумать… Набрать тут есть что.

Виктор вдруг ужаснулся мысли, что борьбу за справедливость в этой реальности он начинает с раскручивания маховика большого террора. Женщина в квартире уже перестала голосить; через форточку доносились лишь приглушенные рыдания.

— Таня… А вам не бывает от всего этого страшно?

— Страшно от чего?

— Ну от того, что по ночам ездят, забирают…

— Кого надо, того и забирают. Думаете, после продажной клики плутократов все корни выдернули? Еще масса кого осталась. Вредить будут, предавать, сотрудничать с иностранными разведками. Даром с властью никто не расстается, власть — она хуже морфия.

— Но ведь так и вас могут забрать. По ошибке, или кто донос напишет, или от страха на допросе оговорит.

— Могут. А еще вы можете попасть под лошадь или авто, помереть от испанки или воспаления легких, отравиться грибами, заблудиться в лесу, быть загрызенным волками или даже собаками, попасть под электричество, угореть от плохой тяги или если раньше вьюшку закроете. Можете сгореть в доме от соседского примуса, вас могут прирезать в темном переулке из-за кошелька какие-нибудь пьяницы, можете погибнуть в железнодорожном крушении, в цеху вас может затянуть в машину, на стройке можете упасть с лесов, в шахте вас завалит в лаве или от взрыва газа. Если вы сцепщик — раздавит буферами, если машинист — паром обварит. И если будет война, а в газетах все чаще о ней пишут, то нас всех отравят газами. Да как же вообще жить можно, если всего бояться? А как же летчики? Как они не боятся подниматься в воздух? Как же пожарники, пограничники? Как люди не боятся зимовать на полюсе или достигать стратосферы? Как люди в вашем будущем не испугаются полететь на Луну?

«В каком будущем? Ах да, она, видимо, уже читала последние рассказы».

— Так я же не о себе. Вы все-таки женщина.

— А почему вы думаете, что все женщины должны быть трусихами? Да я даже с военспортовской вышки в парке прыгала!

Во дворе хлопнула дверь подъезда и завели мотор. Через пару минут черная машина выкатилась за ворота; теперь Виктор заметил, что это «мерседес».

— Ну все. Я пошла, а то Трофимыч ворота запрет. Завтра в девять на вокзале, у часов!

Ночные бабочки вились у редких стеклянных фонарей; от легкого прикосновения ночного ветра, теплого, как парное молоко, тихо качались ветви деревьев на фоне черного, усыпанного крупными серебряными звездами неба. Виктор заметил, что в этой реальности в небе над Брянском удивительно много звезд, совсем как где-нибудь в деревне, и даже туманная полоса Млечного Пути была легко видна невооруженному взгляду, несмотря на уличное освещение. И тишина — тоже как в деревне, только то в одном, то в другом месте собаки залают да паровозы со станции свистят. Его собственные шаги, казалось, отдавались по всей округе.