– Что ж, это упрощает. Не люблю лезть в чужой ништяк. Тем более что я здесь немного иностранец, и не мне разводить по понятиям ваших экспансистов и конвергентов.

– Ну, как человеку со стороны и в наших проблемах не замешанному, вам, возможно, было бы и проще разводить. Но мы как-нибудь сами. Да и не это сейчас главное.

– Собираетесь воевать?

– Собираемся.

В воздухе повисла пауза, которую прервало лишь шипение дверей и женский голос автоинформатора: «Автовокзал! Выход к Советскому рынку и классической школе».

– Знаете, – продолжил Гаспарян, – в свое время я был связан с вот этими нашими интеллектуальными группами. Могу сказать, что в числе прочих прорабатывался вариант сдачи социализма и интеграции в сообщество развитых стран. Знаете, во что упиралось?

– В сопротивление Политбюро?

– Если бы… Нет, эти вундеркинды всегда упирались в вопрос, что делать с лишними людьми. Столько людей здесь для мирового производства не нужно. То, что эти люди дышат, думают, любят, мечтают о своем счастье, о смехе детей – все это, оказывается, ничего не значит. Бизнес зачислил их в недочеловеки. Тот же тупик, что и с фашизмом. Золотая чума.

– Отчего же тогда столько стран и в вашей реальности идут по этому пути? Соцстраны бывшие, например?

– Логика баранов. Стадо пошло этой дорогой, и все бараны выжили, значит, и нам надо идти туда же. Прекрасная логика. Только если сегодня стадо погнали на пастбище, то завтра – на мясокомбинат.

– А начать войну – это не тот же мясокомбинат?

– Виктор Сергеевич, вы живете памятью о прошедшей войне. Такой войны уже не будет. Если повезет, конечно.

– А если не повезет?

– Тогда ничего не теряем. Если не завалим глобализм в нынешний кризис, Штаты создают ударную космическую группировку, и дальше – силовое решение проблемы.

– То есть выхода нет? И какие наши шансы?

– Забудьте слово «шанс». У нас все время твердили: «Союз самый сильный, Союз самый сильный»… Все не так. В России всю историю схватка Давида с Голиафом. Побеждают хитрые и изобретательные. Это давно, это с ледникового периода. У человека, как биологического вида, не было шансов. Пища для саблезубых тигров и пещерных медведей. И тогда люди пошли поперек стихийного развития, чтобы выжить. А против них был весь животный мир, огромный и беспощадный.

– Поэтому здесь культ изобретательства?

– Это самый естественный культ в мире. Он не дал человеку пропасть и вывел в цари природы. Грех отказываться. Ну вот, собственно, моя остановка…

Он вышел у таксопарка: в заднее стекло Виктор увидел, как к остановке тут же подкатил мини-вэн, типичная машина советского автолюбителя, открылась дверца, и Гаспарян туда сел. Лучи фар конусами пересекли сгущающийся туман; мини-вэн развернулся и рванул в обратную сторону.

«Итак, меня предупреждают, чтобы я не совался в политику, – подумал Виктор, – и вообще чтобы не дергался в ожидании войны. Боятся, чтобы не наделал глупостей. Между ЦК и КГБ есть согласие – видимо, решили сначала завалить амерского кабана, а потом уже сало делить. А может быть, в этой реальности как раз надо делать глупости? Ладно, не будем спешить. Делать глупости никогда «еще не поздно». Я слишком мало знаю. Надо еще вечером порыться в сети».

На кольце перед Самолетом троллейбус свернул вправо, в сторону бульвара Информатики. Между Полтинником и «Электроникой» в оба салона набралось людей, спешивших домой в новый район, хоть и не так много; Виктор машинально подумал, что за эти десять лет не произошло какого-то значительного скачка в фасонах, многие и сейчас примерно то же носят, а вот манеры… Нет нервозности, нет напряга, даже несмотря на то что войны ждут, – ну и что, и в шестидесятых ждали, и в семидесятых, и с США и с Китаем, и все-таки как-то обошлось человечество без этого; в лицах улыбчивость, предупредительность, как будто потом придется к этому человеку на работу наниматься, звонки мобелов тихие, не раздражающие, и не орут в них, говоря в троллейбусе, то ли оттого что микрофон большой и у рта, то ли оттого что привыкли о других думать. Да, скорее, второе. «Эгоист» здесь прозвучит так же, как «козел». Эгоист – изгой, опущенный. Высовываться можно, но потому что высунувшийся подтягивает за собой остальных, не просто делится удачей, а подтягивает, паразиты и иждивенцы тут что-то тоже редкость…

«А может, они просто меня боятся? И ЦК и КГБ? Боятся, что человек из другой реальности изменит будущее, и полетят к черту планы конкретных обитателей конкретных кресел? Наверняка и это тоже. То, что ЦК живет жизнью послушников, – это правда, или мне очки втирают? А впрочем, чего я туплю? Можно же спросить. У кого? У старушек. Менее всего вероятно, что они на службе. Да и не столько у них сотрудников, чтобы устроить показательный троллейбус. А раз можно спросить, можно и не спрашивать. Те, кто со мной работает, на дураков не похожи, а раз так, то если и будут врать, то так, что не уличишь…»

Виктор прошел вперед: ему захотелось смешаться с этой гущей в синтетических и кожаных куртках, теплых фигуристых плащах, стильных натуральных полупальто и легких синтетических кожушках; хотелось вновь стать обычным и незаметным, как в первый день своего прибытия. А CD-плееры здесь скоро выйдут из моды, и их заменят флешками и функциями мобелов, внезапно подумалось ему, и от этой нехитрой идеи, что он может заглядывать хотя бы немного вперед, на душе как-то сразу стало легче.

Перед его остановкой троллейбус задержался: остановочный карман занимала большая зеленая маршрутка с ярко-желтой полосой. «И здесь мешаются», – подумал он, подойдя к кабине водителя и взглянув через лобовое; но в этот момент он увидел, как из дверей маршрутки опустилась аппарель, и служащая в зеленой форме выкатила наружу инвалидную коляску с женщиной средних лет. Инвалид обернулась, видимо, поблагодарив, раскрыла тент, и коляска на аккумуляторах покатилась к дому; аппарель убралась, а на полосе сзади Виктор прочел слово «Соцобеспечение». Выше светился номер маршрута: «28а Бульвар Информатики – Телецентр».

«Вот почему у них нет низкопольных троллейбусов и мест для колясочников, – догадался он. – Их отдельно возят на микроавтобусах. Наверное, дешевле пускать такие маршруты, чем переделывать общие троллейбусы. Тем более что у них пробок нет».

– Молодой человек, разрешите?

Виктор уступил дорогу; мимо него прошла женщина лет шестидесяти, ведя за рога гоночный велосипед. Спортивный народ, подумал Виктор. Взять бы пофоткать местную жизнь и сделать альбомчик. Девяностые, закат поляроидов и расцвет мыльниц с проявкой…

«Стоп, – внезапно подумал он. – А ведь у меня «самсунг» с камерой. Так себе, два мегапиксела, но все же, все же… Почему я никогда ничего не снимал? Ни первые два попадания, ни сейчас. Боялся засветиться с мобилой? Ну, здесь понятно, а там кто бы пеленговал? Тем более с корочками эксперта МГБ и тайного агента жандармерии? Почему я не купил ни одной открытки? Почему не взял того альбома о великих походах? Странно. То ли кто-то запрограммировал – ну, типа как алкашей кодируют, – то ли кто-то знал, что я не стану снимать… Хотя почему не стану? С семи лет увлекался фотографией, а тут… Кстати, давно хотел накопить на нормальный «Никон», чтоб с десятикратным оптическим зумом… не то, не то. Если так дела пойдут, возьму я здесь приличный «Киев», зеркалку… что-то все время останавливало фоткать, словно нельзя или словно забывал об этом. А почему сейчас вспомнил? Ну, неудивительно: мозг-то анализирует, говорят, даже когда человек спит, он информацию переваривает, сличает, ищет разницу, вот и наткнулся…»

Он подошел к лифту и нажал кнопку. Где-то далеко за светло-ореховыми створками дверей щелкнуло, загудело, и стрелка у кнопки показала, что лифт идет сверху; Виктор внезапно повернулся и открыл ту же знакомую дверь на лестницу. Говорят, когда ходишь, лучшее соображение.

«А я ведь с вокзала свой «самсунг» еще не включал. Вроде как зачем бы? А пофоткать. Или они по сигналу опять прискочат? Типа еще один попаданец? И вот еще: а меня они со снимками-то выпустят? Или оно выпустит? Может, это условие такое – никаких свидетельств с собой не брать? А как же тогда монета? Хотя монету можно сделать и здесь. Подделка денег несуществующего государства… Не факт».